Домой он подвез меня на машине, но зайти ко мне отказался. Поехал к себе на Кропоткинскую, где он жил в особом охраняемом доме, в хорошей, четырехкомнатной квартире. Детей у него не было, жили они вдвоем с супругой Ларисой Николаевной. Она работала в отделе кадров ТАСС.
Часа через два я позвонил Карелину, справился о здоровье. Он стал жаловаться на Блинова:
— Многое Андрей уже упустил: пришел в издательство, а там принят на работу первый редактор, — и возле него уже крутятся два молодца. И заместитель директора назначен — Евгений Михайлович Дрожжев. И главный художник — из Перми подтянули, фамилия Вагин. И все назначения без него, без ведома главного редактора. Словом, беда с издательством: не успели чернила просохнуть на решении правительства о его создании, а туда уж ломехузы заползли.
— Что это — ломехузы?
— Ах, есть в природе жучок такой. Как-нибудь расскажу.
— А вы, Петр Александрович, полежали бы, а телефон бы отключили. С больным сердцем и — волноваться.
— Пробовал, отключал. Да только покоя нет. Все думаю: как там да чего там. Большую это глупость сделали — назначили директором Прокушева. Пустили козла в огород.
— Свиридов меня приглашал — о помощнике говорил.
— Тебе не предлагал?
— Нет, мне не предлагал.
— Ну, вот… суров мужик, а и деликатен. Хотел бы тебя в помощниках иметь, а предложить стесняется. Боится оскорбить таким предложением. Но и то верно: не для тебя эта должность. Слишком жирно будет людей таких в референтах держать. Он мне только что звонил, советовался. Я сказал: «И думать забудьте!.. Его в пору первым заместителем к вам, а не холуем на побегушках, что это вы, в самом деле, забрали себе в голову…»
Я слушал, а сам думал: «Знает ли Карелин, что мы со Свиридовым в Доме литераторов были?.. Нет, не знает. И хорошо. Правда, в Доме литераторов нас видели, да никто из подходивших ко мне не знал Свиридова в лицо».
Еще раз посоветовал Карелину не думать о делах — отдохнуть, отлежаться.
Сердце его, уставшее от житейских невзгод, от трудных журналистских дорог, от ленинградской блокады, трудилось из последних сил.
Судьба близко свела меня с очень интересным и талантливым писателем Андреем Блиновым. Уйдя из «Известий» на свободу, я написал роман о металлургах «Горячая верста» и повез его в «Профиздат». Принял меня главный редактор Андрей Дмитриевич Блинов. Я читал его рассказы и повести, мне нравились его герои, — крепкие своей славянской сутью северные вятские люди, — нравился язык, сочный, поэтический. В моем понимании Блинов стоял рядом с ведущими писателями пятидесятых-шестидесятых годов. С одной стороны, я рад был, что моя рукопись попадала в руки маститого писателя, с другой — боязно было его суд изведать.
Разговорились. Оказалось, что дача его — с нами по соседству. Я пригласил его. дал адрес, — без надежды, конечно, что он к нам приедет. Но Блинов приехал. И скоро — дня через три. Смотрю: у ворот зеленая «Волга», за рулем — милая, совсем юная девушка, его дочь. Вышел и он, — с палочкой, прихрамывая.
Блинов — фронтовик, ранен в бою.
На лице улыбка, тянет руку, говорит:
— Вот вы где! Слыхал про ваше Радонежское братство, а бывать не приходилось.
На веранде, усаживаясь в кресло, сказал:
— Роман прочитал. Будем печатать.
Я едва скрывал волнение от радости. В то время в «Московском рабочем» печатали мой роман «Подземный меридиан», а тут приняли и «Горячую версту». На какое-то время я обретал материальную независимость, — мог оставить работу в комитете, которая, кстати сказать, была не по мне, уединиться на даче и писать новые книги.
Так произошла моя встреча с Блиновым. Скоро этот человек мою жизнь направит в русло, где я вплотную столкнусь с литературным процессом, увижу и познаю грани жизни, доселе мне неведомой.
Блинова назначили главным редактором издательства «Современник», и он предложил мне стать его заместителем по прозе.
С сожалением покидал Карелина и Свиридова, — одно лишь утешало: оставался под началом этих умных, самобытных и интересных людей.
Прошел месяц, другой, и вдруг звонок:
— Говорит Свиридов. Привет! Чем занимаетесь?
— Отбираем рукописи, Николай Васильевич. Составляем план.
— И как? Интересные рукописи?
— Всякие попадаются. Есть и неплохие.
— Всякие нам не нужны. Надо искать хорошие рукописи.
— Ищем, Николай Васильевич.
Наступила пауза. Я думал: чего-то он звонит? Понадобился зачем-то.
Следует вопрос:
— Во сколько кончаете работу?
— В шесть, Николай Васильевич.
— Приезжайте сейчас. Автомобиль у вас есть?
— Нет. На троллейбусе езжу. А если к вам — на метро.
— Ладно. Приезжайте.
Около семи часов вхожу в кабинет. Министр читает документы, подписывает, глаз не поднимает.
— Ну, как там?
— Ничего. Налаживаем процесс рецензирования, редактирования. Набрали корректорскую бригаду.
— Откуда знаете, как налаживать? Опыта нет у вас.
— У меня нет, у других есть.
— У кого — у других? Прокушев, что ли, знаток великий? Или Сорокин?
— Блинов знает. Он главный, мы с Сорокиным заместители.
— Один Блинов и знает кое-что. Собралась компания!
— Так ведь не сами собирались. Приказом назначены.
— То-то и есть — не сами.
Я уже немного знал эту его манеру ворчать. Неизвестно на кого, но ворчать. Он таким образом выговаривал свое недовольство ходом дел, чем-то таким, что совершалось помимо его воли и что ему не нравилось. Слышал сердцем доверительность в его словах, он таким тоном и такой манерой свидетельствовал свое расположение к собеседнику, приглашал к беседе неофициальной, почти дружеской.
Закончив дела, поднялся, сказал:
— Может, пройдемся по Москве, а?.. По морозцу-то — хорошо!
Спускаясь по лестнице со второго этажа, продолжал:
— Хожу мало — вот что плохо. Телеса деревенеют. Работал он очень много, являлся на службу в восемь и уходил в девять, десять. Он был строг, но справедлив, неприветлив, но доступен. К нему мог прийти каждый, он внимательно выслушивал, обещаний лишних не давал, но искренне стремился помочь человеку. Нельзя сказать, чтобы его любили, но комитет при нем работал четко, во всех звеньях поддерживалась строгая дисциплина. Впрочем, даже за немногие месяцы работы в комитете я заметил одну особенность: на ключевые посты в издательствах, типографиях он ставил людей деловых, честных, — патриотов. И если сверху сильно нажимали, кого-то проталкивали, он упирался, доказывал несостоятельность кандидатуры, но затем все-таки сдавался. Мне такая позиция председателя не нравилась, я говорил об этом Карелину, но наш мудрый «ПАК». или «Хитрый лис», как его еще называли, всегда защищал Свиридова. Говорил, что если бы он поступал иначе, то он не сидел бы так долго в кресле министра. А еще ПАК высказывал догадку: «Очевидно, там, в верхах, есть законы, которых мы не знаем».
Так или иначе, но всякий раз в подобных случаях авторитет Свиридова в моих глазах понижался. Однако могу заметить, что в сравнении с нынешним хаосом и всеобщим разорением то время мне кажется раем, и я теперь не могу представить, удастся ли нам когда-либо наладить тот порядок в книгоиздательских делах России, который был при Свиридове.
Пешком мы шли до Арбатской площади и как-то незаметно очутились у дверей ресторана «Прага». Суровый швейцар замотал головой: «Мест нет». И отвернулся. Свиридов, депутат Верховного Совета России, мог бы показать красную книжку, но он никогда этого не делал. Постояв с минуту, двинулись в сторону Гоголевского бульвара. Было холодно, мела поземка, — я понял, что Николай Васильевич хочет посидеть в тепле, поужинать, выпить. Тут недалеко был его дом, но домой он идти не хотел, я бы мог пригласить его к себе, да считал такую фамильярность неудобной. Сказал:
— Да пойдемте к Блинову, он тут живет рядом. Свиридов нехотя, но согласился. Видно, очень хотелось выпить.
Позвонили. Дверь открыл Андрей Дмитриевич.