В тюремном дворе я перепутала двери и заблудилась. Попросила охранника помочь. Он спросил, как я здесь оказалась. Выслушав объяснения, засмеялся:
― Попасть к нам просто, а вот выйти... ― и, взяв меня под локоть, любезно проводил к выходу.
А летом 1927 года меня направили работать в Павшинский народный суд. Я стала взрослой, и Бирюлево вдруг ― так мне тогда казалось ― сделалось прошлым.
На следующий день мы вновь встретились у стен Кремля.
― Вы ни словом не обмолвились о своей личной жизни, ― сказал он. ― Я даже не знаю, замужем ли вы?
― Мой муж погиб в тридцать восьмом. У меня двое детей, и есть человек, с которым мы собираемся пожениться. Сейчас он на военной службе, в Ташкенте.
― Мусатов?
― Вы подсмотрели, кому я отправляю переводы?
― Есть такой грех, но поверьте, случайно!
― Верю, ― засмеялась я. ― Как только все вернутся на свои места, в особенности ваша жена, наша дружба развеется как дым.
― Почему вы так думаете? ― он схватил меня за руку, ― Лена ― чудесный человек, она вас полюбит, ― сказал так и смутился.
В этих словах я услышала прекрасную характеристику жены, и мне вдруг сделалось тоскливо.
― Может, вы боитесь, что дружба со мной не понравится Мусатову?
― Почему боюсь, я человек независимый и самостоятельный. И все еще решаю вопрос, быть или не быть нам вместе.
― Вот и хорошо, ― явно обрадовался он. ― А теперь побежали в цекаопасную зону, а то опоздаем!
Так мы называли Старую площадь, на которой уже стеснялись появляться вместе, в особенности под руку. Сотрудникам ЦК, знавшим нас, наши фамильярные отношения явно не нравились.
А мы уже не могли обходиться друг без друга.
На следующий день наша послеобеденная прогулка не состоялась: в отделе было длительное совещание с учеными. Вместо обеда ― чай с бутербродами прямо в зале заседаний.
Сотрудники, милостиво отпущенные притомившимся Сергеем Георгиевичем, быстро разошлись, а я осталась, чтобы перечитать записи выступлений и привести в порядок протокол. Когда за мной захлопнулась тяжелая дверь подъезда, была уже ночь. Я сделала несколько шагов по направлению к метро, как вдруг меня схватили за руку. Я испуганно обернулась.
― Я ждал вас, — тихо сказал Иван Васильевич, ― целый день мы были вместе, а вы даже не взглянули на меня. Вы обиделись?
Он угадал: какая-то непонятная мне самой обида томила меня. И правда, во время совещания я смотрела на кого угодно, но только не на него. А может, у этого чувства было иное название? Вдруг завыла сирена. Пришлось спуститься в метро. Налет продолжался долго.
И вот здесь, на платформе станции «Дзержинская», из-за тесноты невольно прижавшись к Ивану Васильевичу, я решилась, как мне казалось ― для развлечения, ― рассказать историю своей юношеской глупости.
Финансист
Это были обычные для двадцать седьмого года дела, которых становилось все больше. Так называемые «твердозаданцы»
― крестьяне, имевшие крепкое хозяйство, ― обкладывались высоким налогом, за просрочку платежа налагались большие пени, и финансовым органам приходилось их взыскивать через народные суды.
Ответчики, как ни старались доказать необоснованность обложения их таким высоким налогом, по сути, были обречены. Суды всегда выносили решение «в пользу государства». Иногда я себе позволяла заметить судье, что среди этих дел были явно неправильные, но тот обрывал крамольные рассуждения:
― Деточка! Они прикидываются несчастными, а на самом деле ― кулаки!
И я умолкала, хотя и не убежденная.
Василий Никифоров выступал в суде в качестве представителя истца, как заведующий финансовым отделом Московского уезда. После заседания он забирал у меня исполнительные листы по ранее вынесенным решениям, утвержденным после кассаций. Однажды, исполненная жалости к многодетному ответчику ― он плакал, узнав решение суда, ― я не выдержала и высказала «финансисту» свое возмущение.