Прогоревшая свеча мигнула в последний раз и погасла. В маленькой комнатке стало совсем темно. Мэри глубоко вздохнула, села на жесткой кровати и закуталась в одеяло.
Она не помнила, снилось ли ей что-нибудь. В душе царило полное опустошение, и девушка догадывалась, почему: очередная глава ее жизни заканчивалась, и ей предстояло начать все заново, с чистого листа. Уже во второй раз. Как и год назад, было страшно до дрожи, но она справилась тогда, справится и теперь. А потом…
– Соберись, Мэри-Энн, – строгим шепотом сказала она себе, подражая голосу матери. – Думаю, уже утро, поэтому тебе следует привести себя в порядок, а затем отправиться в порт, чтобы узнать, когда отходит корабль.
Девушка решительно сбросила одеяло, обула туфли, встала и отряхнула помятое платье. За последнее время она привыкла спать, не раздеваясь. Если преследователи появятся ночью и придется бежать, она должна быть готова.
Вода в кувшине была ледяная. Мэри намочила маленькое полотенце, тщательно обтерла лицо и шею, вымыла руки и напоследок прополоскала рот. Прическу пришлось делать в темноте и без зеркала, но она не переживала: если что, шляпка прикроет любые изъяны. Когда она закончила, за окном уже посветлело. Выглянуть на улицу девушка побоялась, но, судя по доносившимся снизу громким голосам, жители Саутгемптона возвращались к своим ежедневным делам и заботам.
Вещей у нее с собой было немного: все уместилось в простой дорожный мешок, с которым обычно путешествовали служанки. Порывшись в нем, Мэри вытащила завернутый в салфетку кусок хлеба с сыром – скудный завтрак, приготовленный ей в дорогу сестрой Питера, Дженни. Ах, Дженни, как забавно ты пела арию дона Херонимо из «Дуэньи» – со смеху можно было лопнуть!
«Что за проклятье – упрямая дочь:
Отцу, что ни день, огорченья и муки.
Поклонники, письма и прочие штуки,
А дельный жених изгоняется прочь.
Что за проклятье – упрямая дочь!»1
Девушка стряхнула крошки с платья и вытерла руки салфеткой.
– Ничего не бойся, Мэри-Энн, – с улыбкой прошептала она, проверяя, на месте ли письмо и кошелек с деньгами. – Ты уже в паре шагов от своей мечты.
За окном медленно проплывали жилые дома: сперва деревянные, одноэтажные, потом – каменные, в два или три этажа. Мелькали фигуры людей – спешащих куда-то мужчин и женщин. Пару раз мимо проехали встречные кареты. Невыносимо хотелось приказать кучеру остановиться, выбраться наружу и пройтись пешком, размять затекшую спину и ноги. Но нельзя: тут же налетят проголодавшиеся за ночь уличные попрошайки, начнут теребить, умолять, жалобить…
Дядя Грэм, что-то напевая себе под нос и по очереди закидывая ногу на ногу, начищал дорогие бархатные туфли специальной щеточкой.
«Если бы я писала о себе книгу, я бы начала ее так: меня зовут Кэтрин Роуз Маккейн, и недавно я потеряла отца. Нет, не только отца: добрейшего человека, мудрого наставника, лучшего друга… Единственного, кто любил меня такой, какая я есть, просто за то, что я была в его жизни».
Кейт отвернулась от окна и поспешно смахнула слезы.
Мать говорила, что любят всегда за что-то: за молодость и красоту, за хорошее приданое, за приятный нрав и доброе сердце. У Кейт все это было, но особой любви к себе она никогда не ощущала. С шестнадцати лет ее вывозили на званые обеды к соседям и светские собрания в столице, но у нее до сих пор не было ни одной подруги. Миссис Маккейн, ее мать, говорила, что Кейт виновата в этом сама: в приличном обществе полагается вести себя подобающе полу и возрасту, а не умничать, не дерзить и не высказывать свое мнение, когда об этом не просят.
«Неужели здраво рассуждать о вопросах добродетели, долга и проблемах воспитания – значит умничать? Неужели требовать, чтобы тебя дослушали до конца, не перебивая смешками и глупыми шутками, – это дерзость?»
Карета остановилась. Дядя Грэм надел шляпу, взял свою трость и тяжело поднялся с протертого сиденья.
– Посиди здесь, Кэтрин, – сказал он. – Я загляну в контору, договорюсь с капитаном и оплачу наш с тобой проезд. А потом, надеюсь, мы сразу же отправимся на пристань, а наши вещи погрузят на корабль.
Мэри изрядно проплутала по городу, прежде чем кто-то из местных жителей подсказал ей, где находится контора, принадлежащая «Грейт Шип Компани», в которой можно купить билет. Антрепренер мистер Росс предупреждал, что стоимость проезда в каюте первого класса обойдется очень дорого: от двадцати пяти до тридцати фунтов в зависимости от дальности путешествия и новизны корабля. Почти целый год Мэри добросовестно помогала миссис Спрингс шить театральные костюмы, изготавливать шляпки и маски, переписывала для актрис их роли, подсказывала им слова на репетициях, убирала гримерные комнаты и подметала сцену после выступлений, поэтому теперь в спрятанном под одеждой кошельке у нее лежало почти сорок пять фунтов. Было больше, но дорога до Саутгемптона потребовала расходов; впрочем, по сравнению со стоимостью билета на корабль, совсем небольших.