Просто вторгаться на юг Сибири Унгерн не хотел и стал «подводить» под задуманную наступательную операцию некую политическую платформу. Она выразилась в письме известному эсеру В. И. Анучину, который мог бы, в случае успеха, стать членом белого сибирского правительства:
«Советская власть изжила себя, разлагается и тянет за собой в пропасть всё наше государств о. Её крушение будет очень болезненно для всех граждан России, ждать естественной смерти этой власти — значит принимать участие в сознательном разрушении России. Нужно с большевиками договориться о мирном уходе их от власти или сбросить их силою. Третьего не дано».
Анучин ответил «гражданину Унгерну», что не разделяет надежд на вооружённое выступление против Советской власти. И что он принципиально против «нового насилия». Участвовать же в каких-то сибирских правительствах не будет, поскольку «совершенно отошёл от политической деятельности с намерением никогда к ней не возвращаться».
Письмо к Анучину говорит о том, что барон всё же колебался в решении вопроса о вторжении. Он понимал, что без внутренней и внешней поддержки ему с атаманом Семёновым будет невозможно отвоевать у Советов «кусок» России от Байкала на восток. Но приходилось торопиться с принятием решения, поскольку «монголы в Халхе стали уже не те»: лавры на венке освободителей Урги заметно подувяли. В Азиатской дивизии поговаривали:
— Засиделись мы в гостях у Богдо-гэгена. Пора родной дом идти отвоёвывать...
Такие слова, истосковавшиеся по родным местам, по оставленным у красных семьях казаки-буряты и забайкальцы высказывали уже открыто. Зная о том, Унгерн запретил полковнику Сипайло применять телесные наказания к недовольным. Однако он понимал, что от таких разговоров воинская дисциплина крепче не становится. Роман Фёдорович знал немало случаев, когда подобное недовольство приводило к тому, что целые отряды семёновских и калмыковских казаков выходили из подчинения и самочинно уходили к семьям на ту сторону границы. На одном из допросов генерал даст такое объяснение подобным случаям:
— Люди устают от войны, как лошади от походной жизни. Они готовы, тогда всё отдать за домашнее тепло своей брошенной избы...
Унгерна фон Штернберга поход против Советской России, что любопытно, интересовал больше с мистической стороны. Это подмечали многие люди, общавшиеся с ним в последнее время пребывания на монгольской земле. Барон обращался к предсказателям судьбы, гадалкам, учёным ламам. Его интересовал не столько успех похода, сколько собственная судьба. Он словно предчувствовал, что его бренная жизнь катится к концу.
Известно, что одним из предсказателей судьбы генерала стала жена хорунжего Немчинова, которая жила вёрстах в двадцати от Урги, в Дзун-Модо. Гадая на картах, она ежедневно сообщала по телефону о результатах. Дежурные штабные офицеры немедленно приносили Унгерну телефонограммы госпожи Немчиновой. Тот в ответ просил её погадать ещё.
Покидая столицу Халхи, семёновский генерал пожертвовал ургинским ламам в благодарность за «добрые» предсказания успеха военного похода десять тысяч долларов. Часть этой суммы давалась за совершение молебнов в буддистских храмах с целью привлечь благосклонность богов и всевозможных духов Востока. Их Роман Фёдорович, к удивлению окружающих, знал всех наперечёт.
В своих мемуарах Оссендовскнй рассказывает о том, как однажды ночью (барон часто вёл ночной образ жизни) его пригласили посетить старинный монастырь Гандан, точнее, один из его наиболее почитаемых монголами-буддистами храм Мижид Жанрайсиг. Там Унгерн повёл Оссендовского в «древнюю часовню пророчеств». Это было небольшое, «почерневшее от времени, похожее на башню здание с круглой гладкой крышей» и висевшей над входом медной доской, на которой были выгравированы знаки зодиака.
В «часовне пророчеств» оказались два старых монаха, заунывно певшие молитву. Они не обратили на вошедших никакого внимания. Генерал с поклоном подошёл:
— Бросьте кости о числе дней моих!
Раскланявшись, монахи принесли откуда-то из темноты две чаши с множеством мелких костей. Барон наблюдал, как они покатились по столу, и вместе с монахами стал подсчитывать:
— ...Сто двадцать... Сто тридцать...
Когда подсчёт костей закончился, Унгерн с дрожью в голосе воскликнул, напугав своего спутника и лам:
— Опять сто тридцать!..