Предложения на бой, когда полковой командир добирал сотенных посоветоваться о завтрашнем дне, всё чаще носили авантюрный характер. Мало согласованный с азами тактики и возможностями казачьего полка. В таких случаях инициатора «неординарного» предложения сослуживцы торопливо одёргивали:
— Барон, но ведь здесь не монгольские степи. Разве можно так воевать конницей. И наш противник не китайский солдат.
— Верно, не хунхуз. Но нашего германца удивить — значит победить. Разве это авантюра, скажите мне?..
Один из мемуаристов, писавший о событиях Первой мировой воины и хорошо знавший родственников барона в Ревеле, написал о нём так:
«Его письма родным с фронта напоминали песни трубадура Бертрана де Борна, они дышали беззаветной удалью, опьянением опасности. Он любил войну» как другие любят карты, вино и женщин...»
У есаула Унгерна был хороший шанс начать новую наградную «серию» на войне. Но его реализовать барону не пришлось. И вот почему.
Однажды 1-й Нерчинский казачий полк перебросили на новый участок фронта. Стояли дождливые дни, и полкового командира больше всего заботило то, чтобы найти хоть какую-нибудь крышу над головой людей, измученных марш-броском по размытым дорогам. Высланные вперёд квартирьеры доложили, что на лесной дороге найден хутор в четыре дома с сараями и конюшней. Хутор был уже давно брошен жителями, поскольку оказался в прифронтовой полосе. Рядом, в двух-трёх вёрстах нашлись такие же брошенные лесные хутора.
Один из них и заняла на постой пятая полковая сотня есаула барона Унгерна. На удивление, места хватило всем. Нашлось и прошлогоднее сено для лошадей, и такая же прошлогодняя солома для того, чтобы люди могли устроить себе постель и выспаться. Сотенный командир готовился ко сну в числе последних: привычно обошёл коновязи, лично проверил часовых, выставленных на ночь. И только после этого стал устраиваться ко сну в хозяйской комнате. Денщик уже накидал в углу большую охапку соломы и принёс седло сотенного.
Неожиданно раздался топот конских копыт, и часовой, стоявший на крыльце «штабной» хаты, заглянул в комнату:
— Ваш бродь. Казаки к нам на хутор летят по дороге. Но по виду не наши. Душ двадцать, а может, поболее.
— Как не наши казаки, если здесь в лесу только наш полк расположился?
— Вот так не наши, ваш бродь. У нас в степи на конях так не сидят...
Унгерн, пристегнув Георгиевскую саблю, вышел на крыльцо. Действительно, приближавшиеся были по виду не нерчинцами. Все в бурках и лохматых папахах дано не забайкальского покроя. Первый из всадников, ловким движением оказавшись на земле, крикнул Унгерну:
— Кто вы такие?
— Сотник 1-го Нерчинского казачьего полка есаул барон Унгерн-Штернберг. А вы кто?
— Есаул Шкуро. Командир Кубанского конного отряда особого назначения на германском фронте. Имею честь представиться.
Об есауле Андрее Григорьевиче Шкуро на фронте ходили самые невероятные легенды. Выпускник одного из Московских кадетских корпусов и столичного Николаевского кавалерийского училища, выходец из кубанских казаков, нашёл в войне свою стихию. Он добился у высокого армейского командования разрешение на формирование конного партизанского отряда из добровольцев-казаков. О его действиях во вражеских тылах ходили легенды. Правда, с немалым преувеличением боевых успехов.
Однако партизаны Шкуро оказались на редкость не дисциплинированными. Стали возникать конфликтные ситуации. И в итоге Кубанский конный отряд особого назначения в 1917 году был переброшен с Восточного фронта в Персию, куда упирался левый фланг Кавказского фронта. Там казаки-партизаны вошли в состав русского экспедиционного (кавалерийского) корпуса генерал-лейтенанта Николая Николаевича Баратова.
На персидской территории полковник Шкуро не раз отличался дерзостью и грамотностью ведения партизанских действий. Он слыл лихим налётчиком, и подчинённые боготворили его, не раз доказывая личную преданность самому прославленному партизану русской армии в Великой войне. С отрядом Шкуро «познакомились» в 17-м году и вожди воинственных куртинских (курдских) племён, и шахские жандармы, обученные шведскими инструкторами и потому державшие германскую сторону, и солдатские советы, возникшие после февраля и сумевшие в самый короткий срок распропагандировать против войны пехотную часть кавалерийского корпуса.
Унгерн был много наслышан о есауле Шкуро и о его конном партизанском отряде. Обменявшись приветствиями, барон взял на себя роль «хозяина» брошенного хутора, ставшего на время сотенной квартирой: