Понимал ли Роман Фёдорович всю опасность своего дальнейшего сидения в Урге? Вне всякого сомнения, понимал. Известен даже «последний звонок» об опасности на сей счёт. В ургинское интендантство пригнали как-то три сотни быков, но у них обнаружились все признаки чумы. Тогда стадо погнали на прививку за несколько десятков вёрст от столицы. С учётом времени на их возвращение Азиатская дивизия на две недели должна была остаться без «чингисхановского» пайка.
Унгерновские интенданты, в страхе перед наказанием, поспешили в министерство финансов, которое ведало довольствием войск Халхи. Они просили заменить «чумной гурт» другим, который можно было бы в тот же день отправить на скотобойню. Но интендантам министерские чиновники отказали в самой неприличной форме, а один даже в пылу ссоры выкрикнул:
— До каких пор русские будут сидеть у нас на шее!..
Цин-вану Унгерну удалось тогда быстро уладить конфликт. Но в тот день он в доверительной беседе с прибывшим в Ургу генералом Резухиным сказал значимые слова:
— Азия говорит грубо и резко только в одном-единственном случае: когда она чувствует за собой силу. Это уже опасно...
Засидевшиеся гости рано или поздно должны были почувствовать всё нарастающую враждебность совсем недавно таких гостеприимных хозяев. Но Унгерна больше тревожило другое: азиатское войско, с которым связывались все его личные, далеко идущие планы, разлагалось прямо на глазах. И Роман Фёдорович знал тому причину: почти полное бездействие на неоконченной войне с гаминами и Советами.
Во время иркутских допросов следователь задаст семёновскому генерал-лейтенанту барону Унгерну-Штернбергу и такой вопрос:
— Почему вы потеряли авторитет в Урге?
Ответ подследственного показал, что данный вопрос уже давно являлся головной болью командира Азиатской конной дивизии перед её походом против Советской России. Унгерн ответил по-солдатски прямо и откровенно:
— Кормиться надо было. Это трудно объяснить.
— Как трудно? Сформулируйте свой ответ. Он важен для допроса. Почему же такое случилось?
— Авторитет бы мой никогда не упал. При условии, что я сам бы смог прокормить дивизию. Или надеть на своих мародёров шапки-невидимки...
Бездействие породило для барона ещё одну беду. Часть офицеров, в своём большинстве недавних колчаковцев, стали открыто требовать, чтобы он уводил дивизию из Халхи в Маньчжурию и через неё — в Приморье. В Урге было достоверно известно, что во Владивостоке и под ним скапливаются каппелевцы, не сложившие оружие перед красными:
— Мы пошли в ряды белой армии не для того, чтобы отсиживаться в этих степях, будь они неладны...
— Почему каппелевцы в Приморье сражаются с красными, а мы только в бинокли рассматриваем Россию...
— Надо уходить отсюда в Приморье. Не пустит Чжан Цзолинь — прорвёмся с боями...
— Как прорываться через Маньчжурию во Владивосток? Как полковник Дроздовский со своим добровольческим отрядом прорвался через весь юг Малороссии в Ростов на соединение с генералом Деникиным...
— Мы хотим воевать за Россию, а не довольствоваться чингисхановским пайком...
Бунтовали против бездействия не все офицеры Азиатской конной дивизии, а её элитная часть — Офицерская сотня. Она со дня своего образования стала любимым детищем генерала Унгерна фон Штернберга. Барон относился к ней с той же любовью, с какой относились к 4 цветным офицерским полкам — Корниловским, Алексеевским, Дроздовским и Марковским полководцы Вооружённых сил Юга России и Русской армии в Крыму генерал-лейтенанты Деникин и Врангель.
Унгерн каждый раз отказывал дивизионному офицерству, вернее — части его, в праве оставить Ургу и уйти в Приморье, к каппелевцам. Но так долго продолжаться не могло. Как-то утром барона разбудил дежурный по штабу:
— Господин генерал! Офицерская сотня дезертировала этой ночью.
— Дезертировала! Это же чудовищное предательство нашего дела! Куда она ушла?
— Ушли по тракту на восток. С темнотой двинулись к Владивостоку. Все как один колчаковцы, не наши азиаты.
— А сотенные пулемёты?
— Взяли только своих коней. Без пулемётов ушли, чтоб идти без тяжестей.