Минуты через две запыхавшийся Завьялов, тяжело опираясь руками о колени и глядя на тело-Иннокентия исподлобья, просипел:
– Ты чо… придурок. Смерти лютой ищешь?
Тело широко развело руками и вздело плечи до ушей.
– Не понимаю. Не понимаю, на что вы взъелись! Я взял вашу косметику без спросу, да? Я что-то…
– Какую мою, лошапед ты стебанутый!! Какую – мою?!
– Из тумбочки. – Тело-Кеша пугливо вытянуло палец в сторону прихожей.
Кряхтя и охая «бомж» Завьялов добрел до кресла и рухнул в него древней колодой.
Действительно. Чего он взъелся? Лошапед Иннокентий увидел полный ящик бабского дерьма и что он должен был подумать?
Подумал, что Боря-Завянь каждый день перед выходом из дома марафет наводит. Земляничным блеском губы мажет. Тем белее что гонялся Завянь за собственным телом с зеленой тонизирующей масочкой на бомжатской харе и до сих пор не знает, как воспринимать захватчика – он или оно?
Н-да. Умора. Заснять на камеру, все кореша со смеху подохнут.
– Ты хотя бы брови мне не выщипывал? – хмуро разглядывая размалеванный «кордебалет», поинтересовался Боря.
– Ой. – Иннокентий приложил пальцы к груди. – Забыл. Мне надо было вам, Борис Михайлович, оформить брови?!
До гостиной доносились звуки: под душем прополаскивался и отфыркивался Иннокентий в чужом теле. Завянь его предупредил, что ежели по возвращению из душевой кабинки учует от него хоть чуточку богатых духов бухгалтерши Людмилы Константиновны – покончит его жизнь своим самоубийством.
Тело старалось. Отмывалось.
Завьялов потуже запахнулся в халат – отмытое бомжеское туловище подмерзало. Погоревал о том, что в шикарном салоне Аркадия Генриховича нет отдела домашней одежды. Халат – великоват, в подмышки поддувает. Завянь вообще халатами практически не пользовался. Ходил после душа голышом или, на крайняк, полотенце на бедра наматывал. А тут даже о капюшоне на лысой черепушке помечтал.
От двери донесся звонок домофона.
«Черт!» – всполошился Завьялов. Сухой уже притопал, а Кеша в душе!
Пролетая к двери мимо зеркальной двери шкафа, Завянь на секундочку затормозил и оглядел облагороженную харю на предмет предательских остатков тонизирующей маски.
Быстро наслюнявил палец и удалил, оттер зелененькое пятнышко от уха.
– Да, Полина Викторовна. Журнал принесли?.. Пускайте.
Сухой просочился в квартиру, как разведчик во вражеский генштаб.
С оглядочкой. На цырлах. Бдительно придерживая карман тысячедолларового пиджака. Беззвучно ступая ботиночками по той же цене.
– Мгм… мне бы это… Борю…
– Давай что принес, – без лишних словопрений буркнул приведенный в божеский вид «пропоица», – Боря в душе.
– Ага, ага… – тонкие губы Сержа зазмеились сладенькой улыбкой. Тело-Кеша мылся громко. Что-то напевал. – Но мне как бы…
– Дурь давай, – строго произнес Завьялов, на что Сухотский приподнял брови. – Я родной дядя Бориса, он мне велел забрать у тебя «журнал».
– Но я бы хотел…
Старикан в великом размера на три халате впечатления на Сержа не произвел. Покрутив головой и шмыгнув красным носом, Сухой обошел утлого старпёра, выглянул за арку в гостиную… Услышал за спиной совершенно завьяловские интонации:
– Ты чо, глюколов, нос «припудрил» и совсем, в натуре, нюх потерял?
Сухотский машинально втянул голову в плечи. Оглянулся: в прихожей только старикан, Завянь в душе распевает.
– Да что вы, дяденька! – изобразил смущение на всякий случай. – Я как бы к Боре с разговором…
Дяденька протянул глюколову хрустящую зеленую бумажку и буркнул:
– Ченч, Сухотский. Меняем и отваливай.
Сухотский деликатно оттолкнул дедовскую руку с денежкой.
– Мне надо с Завянь потолковать. Он обещал мне тачку выправить…
– Свистеть перед девочками-малолетками будешь, – оборвал Завьялов. – Никакую тачку Боря выправлять не обещал.
– Но я только как бы перетереть хотел…
– Ты вначале Арсену бабло за покалеченного «мерина» зашли. А потом о других делах перетирай.
Глаза непонятного старикана буравили Сухотского непримиримо и пронзительно. Сержу показалось, что он реально чего-то сегодня попутал – либо с дозой, либо с нервами. Поскольку небывало странное раздвоение имело место: глаза видят старика, а уши слышат, печенка ощущает – Борю.
«Да ну их на хер этих родственников!» – подумал Серж, произвел обмен пакетика на деньги и был таков.
После ухода Сухотского Борис сходил на кухню и вымыл руки. Сухой представлял из себя наиболее мерзкий тип наркодиллера: сам «сидел» крепче некуда и других вовсю подсаживал.