— Сомневаюсь, что нам удастся. Этот человек — образец безупречности. Тем не менее желаю вам удачи. — Бауэр протянул руку, Фарен крепко ее пожал. — Буду держать с вами связь по обычным каналам — разумеется, если со мной ничего не случится.
— Буду на это надеяться.
Фарен чуть постоял у двери, прислушиваясь, потом открыл ее.
— Думаю, нам лучше уйти порознь. Сейчас глаза есть даже у камней мостовых… Au revoir[112], гауптман.
— Au revoir.
10
Нормандия стала вторым Сталинградом. Пятьдесят тысяч человек были взяты в плен; сорок тысяч погибли. От Двадцать седьмого танкового полка уцелела всего пятая часть, и ее отправили в Париж с необъявленной пока что целью.
С мрачным удовлетворением, которого не пытался скрыть, генерал-фельдмаршал фон Рундштедт объявил, что численность высадившихся в Нормандии союзных войск составляет миллион восемьсот тысяч человек; и этим миллиону восьмистам тысячам противостояло всего двести тысяч немцев. Ни в одной бронетанковой дивизии теперь не оставалось более десяти танков; во многих — всего пять; в некоторых еще меньше. Полки сократились до размеров рот. Положение, как фон Рундштедт постоянно указывал коллегам, было отчаянным.
Но оно продолжало оставаться отчаянным, и в конце концов даже старик фон Рундштедт потерял терпение.
— Какой смысл звонить мне по сорок раз на день? — прокричал он в телефонную трубку. — Я не могу сказать вам, что делать! Не могу, как фокусник, вытащить войска из цилиндра! Не могу наделать из картона танков! Единственный разумный путь — сдаться в плен. Я много раз это говорил, но идиоты в Берлине и слышать об этом не хотят! Всю эту чертову свору нужно упрятать в сумасшедший дом! Нами правит кучка последних кретинов!
Он швырнул трубку. Телефон соскользнул на пол. Фон Рундштедт лишь фыркнул, надел китель и быстро вышел из комнаты. Орденских ленточек на кителе у него не было, как у последнего рядового, — и однако же никто в Германии не получал столько наград, как он. По какой-то причуде генерал-фельдмаршал фон Рундштедт не надевал их, если не получал на то особого приказа. Он надел каску, прошел через переднюю и бодро откозырял.
— Прощайте, господа… Завтра в это время у вас будет новый командующий. Я предчувствую, что меня отстранят!
КАРАУЛЬНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ В ОТЕЛЕ «МЕРИС»
В караульном помещении в отеле «Мерис» сидели двое штатских в кожаных пальто и надвинутых на глаза шляпах. Особых дел у них здесь не было, но они расположились, как дома. Один развалился в кресле, сунув руки в карманы и скрестив лодыжки вытянутых ног. Другой положил на стол ноги в грязных ботинках, его суровые серые глаза обегали комнату и задерживались на каждом предмете так, словно это его личная собственность. На часового он почти не обращал внимания.
— Эй, Генрих, знаешь, что?
Развалившийся в кресле слегка изменил позу и повернул голову к товарищу, тот лишь хмыкнул и приподнял одну бровь.
— Что?
— Надоело мне здесь. Наскучил этот город.
— Угу.
— Я серьезно. В Лемберге было лучше. В Польше нам скучать не приходилось, а?
— Угу.
— Помнишь Тамару в Брест-Литовске? Какая женщина! — Снисходительно повернулся к часовому. — Знаешь, что? Под началом у этой девочки был целый батальон партизан! Она собственноручно убила двух генералов! Вот это девочка, а? — Покачал головой. — Даже жалко было ее расстреливать.
— В Москве, — неожиданно сказал сероглазый, — тебе устраивают промывание мозгов. Превращают в новую личность и говорят, что ты излечился. Это похуже расстрела.
— Знаешь, что? — в третий раз спросил его товарищ. — Если мы проиграем эту треклятую войну, я твердо намерен податься к красным. Кроме шуток. Их программа, в сущности, почти не отличается от нашей. Я всерьез собираюсь стать коммунистом. На такие дела у меня чутье. Вот почему все эти годы я сохраняю голову на плечах. Знаешь, я был в бригаде Дирлевангера. Был…
— Меня не интересует, где ты был. Сейчас ты в Париже, вот и все, что я знаю, так что кончай скулить. — Генрих внезапно снял ноги со стола и с обвиняющим видом обратился к часовому, обер-фельдфебелю в форме артиллериста. — Думаю, ты понимаешь, что все разговоры здесь совершенно секретны?
Обер-фельдфебель равнодушно пожал плечами. Он никогда не слышал японской поговорки «Не смотри, не слушай, не говори», но интуитивно держался этого убеждения, — на всякий случай добавляя к нему «Не думай». Так надежнее. В армии зачастую лучше не думать. Раздумья могут быть неприятными и довести до беды. Особенно в таком положении, когда безо всякой вины оказался в обществе двух паршивых гестаповцев, которые вполне могут озлобиться только потому, что им не нравится твое лицо.