Под Петербургом вот уже несколько десятилетий существует своеобразный памятник Г. Е. Распутину. Как известно, Распутин вначале был погребен на окраине Александровского парка в Царском Селе. На похоронах 21 декабря 1916 года присутствовала вся царская семья и приближенные к императору лица. Могила была вырыта на том месте, где уже прошла закладка первого камня часовни в честь Серафима Саровского. Однако планам по увековечению памяти «старца» не суждено было осуществиться. Захоронение вызвало невероятные волнения среди жителей Царского Села, и кончилось дело тем, что в дни Февральской революции 1917 года гроб был извлечен из земли, и останки Распутина перевезли в Петроград, где их и сожгли в котельной Технологического института. В годы советской власти строители обратили внимание на готовый фундамент, и на месте планировавшейся часовни был воздвигнут общественный туалет. Таким образом, могила, в которой тело Распутина пролежало 79 дней, оказалась отмеченной нетленным памятником, поставленным по проекту безвестного зодчего (этот туалет не работает уже несколько десятилетий, будучи закрыт около 1980 года ввиду непосещаемости. Полагаю, надо сменить на нем вывеску — и посещаемость будет обеспечена. Память о Распутине в народе, особенно среди иностранных туристов, жива, да и туалет это не простой, а в некотором роде мемориальный).
На улицах бывшей императорской столицы писали все кому не лень. Свидетелем вот какой сцены стал живописец и театральный художник Ю. П. Анненков:
«В предутренний снегопад мы возвращались втроем: Блок, Белый и я. Блок в добротном тулупе, Белый — в чем-то, в тряпочках вокруг шеи, в тряпочках вокруг пояса. Невский проспект. Ложился снег на мостовую, на крылья Казанского собора, на зингеровский глобус ГИЗ’а. Блок уходил налево по Казанской, Белый продолжал путь к Адмиралтейству, к синему сумраку Александровского сада. На мосту, над каналом — пронзительный снежный ветер, снежный свист раннего утра, едва успевшего поголубеть. Широко расставив ноги, скучающий милиционер с винтовкой через плечо пробивал желтой мочой на голубом снегу автограф: «Вася».
— Чернил! — вскрикнул Белый. — Хоть одну баночку чернил и какой-нибудь обрывок бумаги! Я не умею писать на снегу!
Седые локоны по ветру, сумасшедшие глаза на детском лице, тряпочки: худенький, продрогший памятник у чугунных перил над каналом.
— Проходи, проходи, гражданин, — пробурчал милиционер, застегивая прореху.
Записки мечтателей…»
В другом месте своих воспоминаний Анненков воссоздает следующую живописную картину:
«Мой куоккальский дом, где Есенин провел ночь нашей первой встречи, постигла несколько позже та же участь. В 1918 году, после бегства красной гвардии из Финляндии, я пробрался в Куоккалу (это еще было возможно), чтобы взглянуть на мой дом. Была зима. В горностаевой снеговой пышности торчал на его месте жалкий урод — бревенчатый сруб с развороченной крышей, с выбитыми окнами, с черными дырами вместо дверей. Обледенелые горы человеческих испражнений покрывали пол. По стенам почти до потолка замерзшими струями желтела моча, и еще не стерлись пометки углем: 2 арш. 2 верш., 2 арш. 5 верш., 2 арш. 10 верш… Победителем в этом своеобразном чемпионате красногвардейцев оказался пулеметчик Матвей Глушков: он достиг 2 арш. 12 верш. В высоту.
Вырванная с мясом из потолка висячая лампа была втоптана в кучу испражнений. Возле лампы — записка: «Спасибо тебе за лампу, буржуй, хорошо нам светила».
Половицы расщеплены топором, обои сорваны, пробиты пулями, железные кровати сведены смертельной судорогой, голубые сервизы обращены в осколки, металлическая посуда — кастрюли, сковородки, чайники — до верху заполнены испражнениями. Непостижимо обильно испражнялись повсюду: во всех этажах, на полу, на лестницах — сглаживая ступени, на столах, в ящиках столов, на стульях, на матрасах, швыряли кусками испражнений в потолок. Вот еще записка:
«Понюхай нашава гавна ладно ваняит».
В третьем этаже — единственная уцелевшая комната. На двери записка: «Тов. Командир». На столе — ночной горшок с недоеденной гречневой кашей и воткнутой в нее ложкой…»
Нет-нет, советская власть пришла не созидать, как твердила десятилетия коммунистическая пропаганда, а разрушать — и разрушать то, что создавалось вдохновенным многолетним трудом — не врага, нет, а своих же отцов и дедов, своих соплеменников.
Были, впрочем, попытки строить уличные уборные «нового типа». Проект одной из них, под землей (!), в 1920 году разработал знаменитый советский архитектор А. И. Гегелло. Проект не осуществился, как и море других тогдашних проектов.