- Убью гада! Тварь! Руки-ноги переломаю, падла! — Усатый пытался вырваться. — Не перекроешь дыру — в собственном дерьме вымажу, гад! Любой суд меня оправдает!..
Водитель включил передачу, и автомобиль, неуклюже переваливаясь, выполз на чистую дорогу, фыркнул и понес себя к городу. Барамзин провел перчаткой по запотевшему стеклу. Четко проступили очертания сиреневых рассветных домов. Шесть утра. Мануйлов дремал, привалившись к окну. Расстегнутый тулуп распался по сиденью сивыми завитками меха. Барамзин вздохнул. Он не мог спать сидя. А раньше мог. Даже на ходу, в строю. И сны видел под аккомпанемент шагов многочасового перехода...
Он вспомнил молодого офицера-пожарника. Тот прикатил на спецмашине, проанализировал обстановку. Вдвоем с водителем подключили насос и откачали из склада воду. Потом подъехала аварийная машина с хватким, деловым мастером.
Барамзин уже не чувствовал злости — утихла. А мысли сонно омывали то один эпизод минувшей ночи, то другой. И все они замыкались на том малом с тонкой шеей в растянутом вороте грязного свитера.
- Ну его к бесу, Макарыч, — проворчал Мануйлов. — Забудь!
- Думал, ты сны цветные видишь, — проговорил Барамзин.
- Брось, брось, Макарыч, — повторил Мануйлов. — Тот усач, что ему по морде жахнул, тоже не кончал благородных курсов. И вроде бы одногодки по виду. Только один совестливый, а другой — мразь. Генетически, понимаешь. От рождения... А ты сидишь мучаешься.
- И мучаюсь, Вася, мучаюсь! — искренне воскликнул Барамзин. — Точно мордой меня об стенку. И мы были молодыми, Вася, я же помню, мы были молодыми...
- И среди нас такие же попадались, — перебил Мануйлов.
Барамзин отвернул расстроенное лицо.
- Понимаешь, авария, катастрофа... А тут приезжает пьяный, наглый... Как вспомню о нем, так все в другом свете представляется. Как великая беда. Не-по-пра- ви-мая.
- Поправимая, Макарыч, поправимая. Меры нужны. И серьезные. Чтобы мразь безнаказанности не чувствовала! — горячо воскликнул Мануйлов. — Выкидывать к чертям собачьим с работы! И не принимать, не унижаться перед дрянью. Пусть потыркается.
- Рук везде не хватает. Подберут, — обронил Барамзин.
Водитель вежливо полуобернулся к ним, не сводя глаз с дороги.
- Я вот интересуюсь, с вашего позволения. Чем вам тот парень не угодил?
- То есть как? — даже растерялся Барамзин.
- А так. Инструкцию не он придумал. Наоборот! Все бы делали то, что обязаны, рай бы наступил... А ему по шее за это.Так он пьян был, каналья! — вскричал Мануйлов.
- Пьян — это плохо. — Водитель примолк, подумал. — Только то, что выпимши был, — вот и вся его вина.
Мануйлов вытянул короткую шею и почти коснулся лбом щеки водителя.
- А в войну? Люди телом вражьи амбразуры прикрывали!
- То война, — спокойно ответил водитель. — А сейчас? Один бездельничает, паразит, а другой его ошибки исправляет, жизнью рискует. Героизм? По мне, это покрывательство. Статья за это есть, уголовная.
Мануйлов резко откинулся на спинку сиденья, запахнул тулуп и ткнул локтем Барамзина.
- Ну и кадры у тебя, Макарыч... Да этот хуже того, патлатого. Тот хватил, а этот размышляет...
- Верно, размышляю, — обрадовался водитель. — Вы же сетовали, что люди мало думают. А вот он я! И тут же против меня повернули, вместо того чтобы подумать хотя бы... Неблагородно! Или за собой не замечаем?
- На дорогу гляди, — буркнул Барамзин. — За рулем сидишь, философ. — Но в голосе его не было строгости. Наоборот, какое-то умиротворение и покой...
Разом погасли ночные фонари. И сиреневое утро ввалилось в тесный домик на быстрых четырех колесах. Проскакивая квартал за кварталом, автомобиль, казалось, рассекал финишные ленты широких улиц, раскинутых по обе стороны от его легкого стремительного тела. Ленты эти были прозрачны той утренней бездонной глубиной, которая околдовала в перспективе дома, бульвары, киоски, телефонные будки, памятники, площади, ограды.
Малоснежная зима кое-где еще берегла сизые сугробы в ожидании мартовских прощальных снегов, так часто выпадающих в этом большом городе... Встречались и ранние пешеходы. Они спешили к автобусным остановкам, храня на лице следы теплого сна, утреннего чая, торопливых сборов. Несколько минут ехали молча.
- Затылок тянет, — пожаловался Мануйлов. — Снег, должно быть, повалит, верная примета. — И, обернувшись к Барамзину, добавил игриво: — Что ты, Макарыч, что взгрустнул? Да ну их к бесу, мысли разные. Жизнь-то короткая... Как внук-то? Лопотун?
- Лопотун, — улыбнулся Барамзин.
- Ох эти цыплята! Послать бы все дела к едрене фене. Сидеть бы с ними день-деньской, ей-богу. Санаториев не надо. У меня две внучки, знаешь, Катя и Даша. Как в романе.