Встреча третья: наиболее неприятная из всех. Случай исключительный, но не без прецедента. Один из наших профессоров, очень уважаемый ученый, которого я знаю еще со студенческих лет, почти все свободное время проводил в факультетском клубе, где время от времени инициировал всякие беспорядки. Он разведен, одинок и отличается странностями поведения. Мы обычно довольно терпимо относимся к эксцентричным поступкам, можем переварить даже немножко паранойи. Но отказ преподавать – это уже чересчур.
Профессор является точно вовремя. Это тщедушный нервозный мужчина. Он не отрицает, что принял одностороннее решение прекратить преподавание. По его словам, студенты «неадекватны». Более рационального объяснения не последовало. Я осторожно советую медицинскую консультацию. Предложение отвергается. Тогда я намекаю на строгое дисциплинарное взыскание – отказ выполнять свои прямые обязанности нетерпим. Профессор говорит, что готов встретиться с коллегами на общем собрании. Мы расстаемся каждый при своем. Я прихожу к выводу, что мой коллега не в своем уме, а он считает меня полным идиотом, не способным отличить «адекватных» студентов от «неадекватных».
Встреча четвертая: я с удивлением отмечаю, что по расписанию у меня прием небольшой политической студенческой делегации. Декану приходится сталкиваться далеко не с самыми лучшими сторонами своих подопечных: почти всем от меня что-то нужно. Студентов приятно встречать на лекциях или на досуге, а также за обеденным столом. К сожалению, в качестве политиков они невыносимы: заядлые спорщики, уверенные в своей правоте, не желающие идти на компромиссы и выслушивать мнения других. Бывают, конечно, исключения, но типичный студент/студентка-политик должен узнать себя в этом описании. То, что они пожелали со мной встретиться, удивления не вызвало – тем для обсуждения всегда найдется в избытке, удивительным было то, что они заранее назначили официальную встречу, причем на столь ранний час.
Делегация состояла из трех студентов-евреев, причем двое из них были ортодоксами. (Этим объясняется их готовность встретиться в 10.30 утра – утренняя молитва уже давно закончилась.) Я знал, что вопрос для обсуждения предстоит непростой и заранее не собирался уступать. В июне день выпуска падает на второй день Шавуота – еврейского праздника, отмечающего получение Моисеем заповедей на горе Синай. Ради ортодоксов, которым может оказаться трудно посетить церемонию вручения дипломов (хотя, согласно моим консультантам по иудаике, отнюдь не невозможно), и в знак символического уважения религиозных чувств евреев эти честные молодые люди просили – скорее, требовали, – чтобы дата вручения дипломов была изменена. Я попытался прояснить им собственную позицию на этот счет.
Разве разумно вносить сумятицу в давно установившийся порядок, затрагивающий интересы более 25 тыс. человек лишь из-за того, что человек 100 строго соблюдающих обряды верующих потерпят некоторое неудобство? А что если с аналогичными просьбами станут обращаться представители других религиозных конфессий? Разве мы не светское учреждение? Мы и так уже сделали множество уступок для строго соблюдающих обряды евреев – теперь им не приходится сдавать экзамены по субботам, учиться в праздник Йом-Кипур и они без проблем получают кошерную пищу. Но нынешнее требование представляется мне неразумным, и в случае его удовлетворения мы получим очень опасный прецедент.
Делегация, однако, оказала довольно сильное давление. Студенты предъявили мне петицию, подписанную «3000 членами Гарвардского сообщества» (см. примеч. 3), с требованием перенести дату вручения дипломов. Потом последовала телефонная атака, и на нас посыпались письма. (В одном из них, от раввина, президент Бок сравнивался с египетским фараоном, и автор побуждал президента не ожесточаться сердцем против народа Израиля.) Будучи довольно близко знакомым с тактикой еврейского движения и даже активно участвуя в нем, я был готов к такому повороту событий. Моим товарищам-неевреям пришлось труднее – они жили в страхе быть обвиненными в антисемитизме.