- Как и обещал - Иэм дернул головой в сторону безмолвной Повелительницы, сидящей так ровно, словно она состояла в том же обществе замороженных, что и её названный дед и прочие, приросшие к полу в коридоре - Цела и невредима. Возвращаю. На время.
Владыка судорожно стиснул пальцы рук, до белёных острых костяшек. Губы Велеи едва заметно шевельнулись, и рыжему вампиру на миг почудилось, что она шепчет:"Не отвечай".
Кто его знает, может, только показалось? Но Его Величество и в самом деле ничего не вымолвил в ответ - лишь плотно сжал губы, глядя на белокурого Хранителя уже без всякого внятного выражения. Только почти что заскрипела кожа на высоких породистых скулах.
Мудрый правитель - счастье народа - протянул лениво, но отчего-то жутко, Кукловод, и поднялся, поразив безмолвствующего потрясенно и осторожно вампира своим воистину ослепительным, тяжким великолепием. Красота этого существа была столь непогрешимой, такой всеобъемлющей и абсолютной, что хотелось зажмуриться с силой, и не видеть его. Ибо зрелище это было почти что угнетающее. А помноженное на силу, бескрайнюю, бесстрастную и огромную, казалось и вовсе противоестественным.
Иэм подошёл к Велее. Без единого слова взял за руку. Повелительница упрямо смотрела в пол, но в какой-то миг оба Александра уловили, как в легком рывке она подняла выше плечи. Её рука в пальцах Кукловода висела безжизненной плетью.
- Не прощаюсь, любовь моя - все тем же хрипловато-низким голосом молвил один из Трёх Хранителей мира, и потянул её к себе, вынуждая подняться - С тобой - никогда.
Вероятно, рискуя собственным бессмертным существованием, Александр Ниррийский молниеносно ухватил своего друга и Повелителя народа дроу за руку - да так и застыл, уперевшись крепче ногами в пол, и готовый, если нужно, непозволительно вмазать Владыке по лицу, если тот все ж не стерпит всей этой демонстрации истинной страсти.
А Владыка, явственно посерев лицом, тяжело и устало прикрыл глаза.
- Иэм - вымолвила Велея едва слышно, и у Кукловода на мгновение столь горько изогнулись губы, что Ниррийский с ужасом и обалделым недоверием вдруг подумал, как же это некогда чумазая приблуда, избитая плетями и клеймленная с позором, умудрилась вынуть сердце из этой полубожественной груди? И теперь держала его так крепко, даже, наверное, в той самой тряпичной руке, которую он так отчаянно сжимал - Перестань.
- Ты любишь меня - проговорил Кукловод негромко, но Ниррийскому почудилось, что он почти оглох тут же, что, однако, не помешало ему стиснуть запястье Его Величества ещё сильнее, хотя куда уж дальше - Любишь. Время не имеет значения, малютка Мара. Ты любишь меня - и однажды ты это признаешь. А ты - он повернул голову к Повелителю, все так же неподвижному, и без единой кровинки в лице - Не считай, будь любезен, что все завершено. Позвольте откланяться.
И, разумеется, никаких позволений не ожидая, тут же и откланялся. Просто пропал, как и не было его. Только всколыхнуло слабо вампирские рыжие локоны.
Повелительницах покачнулась. И тяжело осела на аттаманку, глядя на мужа огромными, бездонными глазами, все того же неизменно непонятного цвета. Лицо её, мертвенно-бледное, вмиг осунулось.
- Велея - прошептал Владыка, и вампиру сию же секунду сделалось жутко неловко, словно он украдкой взялся подглядывать в приоткрытую дверь супружеской спальни.
- Чего вы, в самом деле, встали? - очень кстати, игромогласно прервал эту в высшей степени неловкую паузу, продолжив с того самого места, на котором его столь бесцеремонно прервали внезапным замораживанием, придворный архимаг - Что за задерж.....
И осекся, узрев, наконец, собственную Повелительницу.
Вполне даже и вероятно, что я ошибаюсь. Но для меня тёплый и сухой воздух всюду и вечно пахнет почему-то именно сосновой смолой. Умом-то, конечно, я понять могу, что не так это, но отчего-то умозаключения на обонятельные эти заблуждения никак не влияют, сколько лет на свете уже живу.
Вот совершенно везде, где бы я не ощущала эти самые тепло, и легкую, хрустящую суховатость окружающего прогретого воздуха - тотчас мне пахнет сосновым лесом в летнюю жару.
А сейчас, едва лишь учуяв этот смоляной аромат, я тут же разнюхала в его нотах и яблочный привкус.
- Пирог - странным, не своим каким-то голосом, просипела, и слепо протянула в никуда руку - Вы мне пирог обещали, господин ректор.
Он молчал. Лишь едва уловимо жило рядом со мной, где-то близко-близко, его осторожное дыхание.
Никогда ранее, с самой встречи с ним в стенах Виселиц, я не помыслила ни на один миг, что мне грядёт именно с ним вот эта вот грозовая тишина, что так знакома всем, кто не знает, с чего начать говорить. И начинать ли разговор вообще?
- Если ты хочешь задать мне тот самый женский ваш вопрос о чувствах - не трудись - весьма неожиданно прервал мои бессвязные и бредовые метания его милость, прекратив партизански безмолвствовать поблизи. Извечный женский вопрос?
- Чего? - я подозреваю очень сильно, что это не тот самый вопрос, но другого нынче я в запасе покамест не имела. Всегда ведь есть вероятность, что к истинно женским вопросам нужно ещё и самой дойти, а я пока, наверное, ещё только на пути.
Судя по движению воздуха, он встал и приблизился.
- Глаза открыть ещё не получается? - совершенно буднично вопросил, без всяких туманных иносказаний.
Откровенно сказать, и сама не в курсе, получается ли с глазами у меня сейчас чего-то. Мне с самого того момента, как я утонула в черных водах мэтра Лиотанского, отчего-то кажется, что я ими больше не вижу. Ну, то есть, они вроде бы и есть, и я не ослепла. Но видеть ими не могу.
- А ты попробуй веки приподнять. Только осторожно - вежливо предложил невидимый господин ректор совсем близко.
Я послушно попробовала.
У его милости был разбитый нос. Но это, несомненно, был точно он, собственной персоной.
Я удивленно подняла брови. И хотела было уже сказать что-нибудь легкое, может быть, даже и язвительное, почему б и нет? А вместо искрометных замечаний, крайне сейчас уместных и нужных, и совершенно вразрез с моими личными пожеланиями, по щекам почему-то побежали, будто по команде неведомой, слезы, градом, и прямо не унять их. Только попытаюсь стиснуть зубы и зажмуриться - как опять ничего, а слезы льются и льются.
Он легко, с неизъяснимой простотой, приподнял меня - и ткнул себе в грудь. Я обняла его судорожно, трясясь всем телом, и тут же ужасаясь в мыслях этой необъяснимой истерике. И все плакала и плакала, а он, чуть покачивая и себя, и меня, упёрся подбородком мне в макушку, молча, и без всяких слов.
- Вы...вы...
- Я не знаю - прошептал, не дождавшись, покуда я доикаю свой невысказанный вопрос, сотни вопросов и просьб- Я и сам не знаю, что это, Монгрен. Люблю ли я тебя как дитя? Как женщину? Как всю свою семью? Я не знаю, бусинка. Хотел бы сам понять окончательно. Но ответ не приходит, хоть и жду я его уже давно. Ты как часть меня, но я все тщусь уразуметь, что же именно это за часть. И что мне делать. Но только все так же не знаю.
Стало ли мне легче и проще от этих слов?
Не знаю. Вот прямо пошесть незнаний и непониманий. Куда не кинь оком - все мутно, непонятно, и крайне туманно. И никто ни о чем не в курсе.
- Я не могу просить тебя подождать, пока я изволю понять, в чем же дело, и где тут собака зарыта. Никогда не думал, что у меня есть такое право. Но единственное, Монгрен, что я точно знаю - ты не сумеешь прогнать меня из своей жизни, даже если изо всех сил своих возжелаешь. Хорошо это, или плохо - время покажет. А пока давай-ка ты отдохнёшь. И потом побежишь проведывать своего чокнутого влюблённого демона.
- Полудемона - хрипло поправила я, растирая по щекам упрямые слёзы - Он Полудемон, ваша милость.
Его милость хмыкнул вполне бодро, и даже в некой степени глумливо.
- Удивительно легко бывает об этом позабыть, до того назойлив наш Роррей.