А время было самое горячее. По Европе прокатилась волна революционных восстаний. Из Парижа приходили сообщения об уличных боях и баррикадах. В таких условиях «вольнодумные» собрания у Петрашевского стали вызывать опасения у русских властей. Дабы избежать социальных возмущений, решено было нанести упредительный удар по «заговорщикам». В ночь с 22 на 23 апреля 1849 года в соответствии с секретным предписанием III Отделения царской полиции был проведен арест петрашевцев, в их числе и Достоевского.
Следствие длилось несколько месяцев и завершилось вынесением смертного приговора.
На 22 декабря была назначена казнь.
«Я стоял шестым, вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты.<…> Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что Его Императорское Величество дарует нам жизнь. Затем последовали настоящие приговоры»[15].
Из всех утрат гражданской жизни Достоевский более всего тяготился запретом что-либо писать. Даже письма. Тем более книги. «Неужели никогда я не возьму пера в руки? – восклицает Достоевский, прощаясь с братом в декабре 1849 года. – Я думаю, через 4-ре года будет возможно. Я перешлю тебе все, что напишу, если что-нибудь напишу. Боже мой! Сколько образов, выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольется! Да, если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках».
Но не только писать было запрещено в остроге. Но и читать.
Кроме одной книги – Евангелия.
В Тобольске, во время пересылки, Достоевского и его товарища по несчастью С. Ф. Дурова навещает жена декабриста Фонвизина – Наталья Дмитриевна, женщина благородного сердца и искренней духовности. Она дарит Достоевскому Евангелие (в переплете спрятаны 10 рублей – для поддержки в первое время). С этой книгой Достоевский не расставался потом всю жизнь: в последние часы перед смертью Анна Григорьевна будет читать своему мужу именно эту книгу.
Четыре года Евангелие будет единственным чтением Достоевского.
Земная жизнь Христа, его проповеди и притчи, драматические события Страстной недели, предательство Иуды, отречение учеников, крестный путь на Голгофу, распятие и мученическая смерть на кресте – и Воскресение, победа над смертью, удивление и ликование учеников, их труды по созданию Церкви Христовой, послания апостола Павла, Откровение о конце мира, данное апостолу Иоанну, – все эти грозные и величественные события отзывались в сердце писателя, запечатлевались в его душе и сознании.
Когда в 1854 году Достоевский вышел из острога и получил возможность писать, он отправил два больших письма – брату и Н. Д. Фонвизиной.
Брату писал о том, каким испытаниям подвергся за эти годы. «С каторжным народом я познакомился еще в Тобольске и здесь в Омске расположился прожить с ними четыре года. Это народ грубый, раздраженный и озлобленный. Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и с злобною радостию о нашем горе. Они бы нас съели, если б им дали. Впрочем, посуди, велика ли была защита, когда приходилось жить, пить-есть и спать с этими людьми несколько лет и когда даже некогда жаловаться, за бесчисленностию всевозможных оскорблений. «Вы дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего, наш брат стал» – вот тема, которая разыгрывалась 4 года. 150 врагов не могли устать в преследовании, это было им любо, развлечение, занятие… Жить нам было очень худо. Военная каторга тяжелее гражданской. Все четыре года я прожил безвыходно в остроге, за стенами, и выходил только на работу… Жили мы в куче, все вместе, в одной казарме. Вообрази себе старое, ветхое, деревянное здание, которое давно уже положено сломать и которое уже не может служить. Летом духота нестерпимая, зимою холод невыносимый. Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать… Все каторжные воняют как свиньи и говорят, что нельзя не делать свинства, дескать, «живой человек». Спали мы на голых нарах, позволялась одна подушка. Укрывались коротенькими полушубками, и ноги всегда всю ночь голые. Всю ночь дрогнешь. Блох, и вшей, и тараканов четвериками… Прибавь ко всем этим приятностям почти невозможность иметь книгу, что достанешь, то читать украдкой, вечную вражду и ссору кругом себя, брань, крик, шум, гам, всегда под конвоем, никогда один, и это четыре года без перемены, – право, можно простить, если скажешь, что было худо. Кроме того, всегда висящая на носу ответственность, кандалы и полное стеснение духа, и вот образ моего житья-бытья. Что сделалось с моей душой, с моими верованиями, с моим умом и сердцем в эти четыре года – не скажу тебе. Долго рассказывать»[16].