Магистр хотел что-то сказать, но лишь издал печальный возглас и подавленно отвёл взгляд в сторону.
— И в конце концов… любви не существует в бескорыстном или «платоническом» виде. Даже моя подопечная, какой бы её влюблённость не казалась невинной, просто стремилась удовлетворить свои желания. Она же и с лёгкостью забыла о нерешительном мужчине, в которого изначально влюбилась, когда повстречала гораздо более прекрасного и смелого. …Так скажите, какую же нравственную опору я бы ей дала, господин ординумий, если бы научила доброте, милосердию, целомудрию — наивным качествам, которые совершенно не ценятся, делают нас уязвимее и порой приводят куда к большим несчастьям и страданиям в нашем мире, чем постыдные грехи?
— Вы рассуждаете слишком цинично. — с удерживаемой запальчивостью сказал ординумий. — Не все достойны добродетели, но это не значит, что она ненужна. Когда мы дорожим гораздо большим, чем внешним благополучием и безмятежной жизнью, то не сомневаемся в этом.
— А если добродетель не приносит никакого добра? Какой тогда в ней толк? — удручённо сказала Марлин.
— Тогда она будет нужна прежде всего вам…
— Зачем?! Добродетель сугубо ради своего удовлетворения не является ли эгоизмом?
— …может и является, — как бы признавая частичное поражение, вздохнул ординумий, — но, это не тот эгоизм, от которого каменеет или гниёт душа.
— …
— Поэтому я считаю, что не стоит отвергать эти «наивные», но лучшие наши чувства…доброты, милосердия, сострадания и…любви… Вы можете назвать меня идеалистом и юнцом, но это то, за что я борюсь и что пытаюсь защитить. Из этого складывается моя жажда справедливости!
Впечатлённые пылкими речами ординумия Марлин и магистр какое-то время молчали.
— Нет, вы правы. — первым подал голос тенебрумец, почти непроизвольно сняв с себя маску и убрав её в карман брюк. — Чем убеждать в себя в правильности своих действий, ведя себя бесчувственно с тем, кого любишь, лучше позволить себе искренность, доброту и…да, любовь. Я совершил то, о чём сильно сожалею…— хотя таинственный ординумий ещё совсем недавно внушал ему недоверие и смятение, сейчас же, после прекрасных речей, вызвавших нечто сродни катарсису, магистр был преисполнен желанием открыться перед этим незнакомым, но столь беззлобным и душевным созданием.
Не в меньшей степени подверглась этому желанию Марлин, но решительно подавила его в себе.
— Я отверг, нет, хуже — пренебрёг любовью моей ученицы. — продолжил магистр. — И это при том, что я знал сколь она ранимое и эмоциональное создание, с огромным трепетом относящееся ко всему, что чувствует…Я сделал, то, что малодушно посчитал правильным, что, думал, умерит её страсть, но на сам деле то было лишь удобным оправданием для меня. Всё ради того, чтобы избежать проблемы, затруднительной ситуации, конфуза и…— магистр на секунду замялся, — …даже сбежать от собственных неловких...
Марлин, вдруг поняв о чём хочет сказать магистр ещё до окончания его слов, почему-то чуть не вспыхнула ярким румянцем, хотя и слова эти относились не к ней…
— …чувств…Не знаю, я ли тому виной, что произошло сегодня…и что она, возможно, подверглась блуду, но чувствую, что моё жестокосердие сыграло в этом роль. — тут магистр с надеждой в глазах повернулся к тенебрумке. — Однако ещё не всё потеряно. Серену можно вернуть назад, но никак не без вашей помощи, Марлин.
«Чёрт вас подери, магистр! Теперь по вашей милости этот ординумий мало того, что знает моё имя, так ещё и имя моей блудной подопечной!» — из-за кратковременной вспышки недовольства до Марлин не сразу дошёл смысл последней фразы магистра.
Но, внезапно осознав его, тенебрумка с потерянностью во взгляде посмотрела вниз.
— А если она не захочет возвращаться? Вряд ли мы можем что-то предложить взамен наслаждениям, которые она, наверняка, сейчас без меры испытывает. — с тенью печали ответила Марлин.
— Наша забота и любовь может станут для неё самыми большими наслаждениями. Важно здесь то, хотите ли вы сами, чтобы Серена вернулась.
— …Я не знаю. — отстранённо ответила Марлин. — Я уже давно привыкла жить без привязанности к кому-то…И уже второй раз убеждаюсь в том, что только так возможно жить независимой и стабильной жизнью. — эти слова тенебрумка произнесла с пугающей апатичностью. — И вы должны понимать, что я уже не в том возрасте, чтобы что-то кардинально менять в себе.
— Я сам уже не так уж молод, но ради того, чтобы стать лучше и ради тех, кто дорог мне, я готов меняться хоть всю жизнь.
— Я рада за вас магистр, однако у меня в отличие от вас никогда не было и не будет настолько дорогих мне существ.
— Раньше я тоже думал, что меня не было никого...— с печальной улыбкой промолвил магистр.
— Неужели? У вас не нет родственников или вы по каким-то причинам стали нелюбимым ребёнком в семье?
— Ох, нет…вовсе нет…У меня была довольно порядочная семья, воплощавшая в себе лучшие качества тенебрумского нрава. Но, пожалуй, излишне порядочная. Вся жизнь строилась на пристойности, этикетности и даже некоторой холодной праведности. И все мы послушно и без всяких сомнений подчинялись этому традиционному образу жизни нашего рода. Как и у многих других тенебрумцев, все сильные эмоции и страсти считались у нас чем-то вроде недугов или пороков, что нарушали спокойствие жизни и сеяли беспорядок. Наша же воздержанность и замкнутость должна была быть с нами не только в обществе, но и среди самых близких созданий. А точнее, прежде всего среди них. Между мной и моими младшими братом и сестрой, наверное, никогда не было ни одной ссоры и ни одного даже спора…и при этом, не было никогда настоящей семейной близости. Мы все мало знали друг друга, никогда не говорили по душам и в принципе не позволяли себе ни в чьём присутствии высказывать какое-либо волнение. И, тем более, не позволяли себе привязываться друг к друг, дабы не стать «зависимыми».
Отец часто говорил: «Любой из нас может умереть в самый непредвиденный момент. Вы всегда должны быть готовы хладнокровно принять это, не выходя из своей колеи.»
Так мы и жили, не беспокоя друг друга ничем. И даже ранняя смерть отца…— Бальтазар замолк, в дыхании его послышались болезненные ноты. — …Слишком поздно я почувствовал его скрытую близость с нами….
Впоследствии каждый из нас пошёл своей дорогой, после чего мы практически навсегда расстались…
И хотя я никогда не жаловался на такой безмятежный и умеренный образ жизни, в душе я всегда чувствовал жажду по жизни эмоциональной. Впервые я смог найти её для себя в литературе, в той, которая не скупалась на изображение «неправильного». Демоны, ведомые своими чувствами и переживающие бурные страсти, казались и странными для меня, и завораживающими.
Я действительно хотел понять их и порой пытался мысленно прожить жизнь с ними, убеждая себя, что это необходимо для моего большего отвращения к их распутству. Но я так ничего и не понимал, и сердце моё оставалось в темноте.
Знаете, ваша дочь во многом напомнила мне тех персонажей. Её личность была также непонятной, но безумно интригующей для меня. Однако в отличии от всех тех вымышленных персонажей, изображавшихся иногда нарочито озлобленными, жестокими и распущенными, Серена была на редкость простодушна и беззлобна.