— Я окончил сельскохозяйственную академию. До освобождения страны Советской Армией это имение принадлежало вам, и вы понимаете, что вести в нем хозяйство теперь нужно было иначе, по-новому. Крестьян-единоличников у нас теперь уже нет.
— Это… это очень интересно… Сегодня я приехал в эти края засветло, не как в тот раз, ночью, и, признаюсь, походил тут, посмотрел, как ведут у вас хозяйство. Должен сказать — все стало лучше… Все вообще. Да и вы сами стали совсем другим…
Инженер запнулся, подыскивая нужные слова, он отпил глоток из бокала. Берта закурил сигарету, улыбнулся.
— Это потому, что мы стали хозяевами своей страны и своей собственной судьбы.
— Да. Вы теперь свободны, с эксплуатацией покончено. Это мне известно.
— Нам это известно лучше, чем кому бы то ни было.
Инженер промолчал. Он смотрел на руку Берты, покоящуюся на белой скатерти. Может ли эта рука подняться для удара?.. Кисть руки у Берты загорелая, сильная, волосатая, пальцы с шишковатыми суставами, но инженер все же заметил, что ногти у него чистые, ухоженные, а в складках кожи невозможно обнаружить ни малейшей крупинки грязи. Силаши пристально рассматривал руки своего бывшего конюха.
— Ну а пощечина? — внезапно спросил он.
Берта нагнулся вперед, устремив долгий взгляд на инженера, потом откинулся на спинку стула, пустил вверх клуб дыма.
— Мы закатили здоровую оплеуху не вам одному, а всему вашему классу, — ответил он спокойно. — Мы его так ударили, что он больше никогда не встанет на ноги. Ну и кроме того… вы ведь теперь тоже на нас работаете. Мы даем вам работу, возможность жить.
— Да, я работаю на вас. И вы можете у кого угодно спросить — работаю честно. Я…
Инженер перевел дух. Теперь он уже был уверен, что ему нечего бояться оскорбительного жеста со стороны председателя. Но он все еще не мог отвести взгляда от лежащей на столе руки. Берта заметил это и тихо рассмеялся.
— Я раньше тоже часто смотрел на ваши руки, — сказал он. — Как вы брали поводья, как держали ружье или подписывали бумаги. Красивые у вас были руки, холеные… Мои руки не такие.
— Тогда весь мир был иной…
— Да… Я часто смотрел на ваши руки, а сам думал, почему они такие… Однако понял я это гораздо позже.
Председатель хотел сказать, но не сказал, а только подумал о том, что именно в таких руках, как у Силаши, ухоженных, красивых, не привыкших к труду, и была в те давние времена власть. А руки с чернотой под ногтями, мозолистые и потрескавшиеся, умели только держать грубые орудия тяжелого физического труда. А когда власть и труд объединились в одних руках — руках рабочих, — свершилось великое дело: справедливость породнилась с силой.
— Мост, который вы построили, — громко произнес председатель, — хороший мост.
— Правда? Я рад… И раз мы с вами начинаем понимать друг друга, — инженер поднял бокал с вином, — давайте чокнемся и выпьем.
Они чокнулись и выпили.
— Надеюсь, что и мы вас поймем, — проговорил председатель. — И если вы стараетесь и хотите понять нас, то и с нашей стороны встретите полное понимание.
Тон Берты отнюдь не был ни задиристым, ни оскорбительным, в нем чувствовалось бесконечное спокойствие, спокойствие человека, поднятого судьбой на внушительную высоту, которая, однако, не опьянила его, от которой у него не закружилась голова, потому что он остался верен земле, вскормившей его.
— До свидания, — тихо сказал инженер.
Берта вежливо попрощался с ним, потом подсел поближе к своим людям и сразу же стал другим, словно с плеч у него свалился тяжелый груз обязанностей. Он почувствовал себя просто и непринужденно, как расшалившийся мальчишка. Он по-дружески обнял за плечи своего соседа, затянул песню, другие подхватили ее, запели все вместе, дружным хором. Песня взметнулась ввысь, громкая, свободная и радостная.
ВИД НА ДУНАЙ СВЕРХУ
Четырнадцатого февраля меня разбудил капитан Люшин:
— Вставай, в половине десятого инструктаж у «хозяина».
Дрожа, вылезаю из-под одеяла, грязной перины и ковра.
С тех пор как нас перевели в Буду, я только однажды по-настоящему согрелся. Было это в конце января, в ночь с пятницы на субботу, когда мы сидели в подвале школьного здания. Я заснул мертвецким сном, внезапно сваленный с ног усталостью, но даже во сне чувствовал приятное тепло, которое наконец побороло привычное ощущение холода. Меня разбудил крик: «Скорее во двор, гитлеровцы огнеметами хотят выжечь нас из подвала!»
Кругом мертвая тишина.
«Что случилось? Погибли все, что ли?» Вчера до полудня жизнь проявляла себя множеством шумов. Всюду грохотали пушки, стрекотали пулеметы, щелкали винтовки.