Вооружившись этим отрицательным принципом, мы вполне можем продолжать дальше. К примеру, заранее ясно, что минималист Торо думает о правительстве: «Я всецело согласен с утверждением: „Лучшее правительство то, которое правит как можно меньше“, – и хотел бы, чтобы оно осуществилось быстрее и более систематически. Осуществленное, оно сводится в конце концов – и за это я тоже стою – к девизу: „Лучшее правительство то, которое не правит вовсе“, а когда люди будут к этому готовы, то именно такие правительства у них и будут».[2]
В этой линии аргументации легко узнается руссоистский вариант Просвещения, направленный на регресс к до-цивилизованному состоянию как на необходимое условие дальнейшего прогресса. Конечно, буквальный регресс невозможен – историю нельзя повернуть вспять. Но даже теперь, в губительном цивилизованно-овеществленном состоянии, человек в силах исполниться мудрости и зажить просто, в соответствии с естеством, приближаясь к недостижимому древнему идеалу как можно плотнее.
Возможно, еще в XIX в. этот руссоистский вариант минималистской аргументации звучал убедительно, однако теперь его сила и в самом деле минимальна – антропологические дисциплины доходчиво продемонстрировали, что добрый дикарь – это досужая фантазия одного перевозбужденного сентименталиста, что дикари представляют собой не райское общество, но просто еще один вариант обычного человеческого ада. Попытка вернуться назад – не героическое переоткрытие древней мудрости, но наоборот, это отказ от мудрости действительной и настоящей, данной не в воображении, а в продуктах человеческих мыслей и трудов, и этот отказ ведет не к преображению, но к вырождению: к практикам лечения гангрены молитвами, к средней продолжительности жизни в 35 лет, к вонючей антисанитарии и пятиминуткам праздничного каннибализма.
Наверное, в чем-то Торо и мог согласиться с Руссо. Может, всякие дикари и не очень добры, но в минимализме своем они явно превосходят гордого белого человека, и к лишним заботам их сложно принудить. Как писал Луи-Фердинанд Селин, «Туземцев, в общем, можно принудить к труду только дубинкой: они блюдут свое достоинство; белые же, усовершенствованные народным образованием, вкалывают добровольно».[3] И самого Торо злые языки обвиняли в тунеядстве – при всем, казалось бы, его трудолюбии. В «Уолдене» он говорит напрямую: «Я не хочу работать руками больше, чем этого требует необходимость». А необходимо ему, как он там же высчитывает, работать лишь каких-то шесть недель в году.
Однако в остальном Торо едва ли призывает вернуться в дикарское состояние – во всяком случае в руссоистском смысле. Если древность ему и ближе современности, то древность не фантастически-первобытная, а греческая и философская: «Каждое утро радостно призывало меня к жизни простой и невинной, как сама природа. Я молился Авроре так же истово, как древние греки». При этом под философией, которую олицетворяют древние греки, он понимал как раз нечто вроде практического минимализма: «Быть философом – значит не только тонко мыслить или основать школу; для этого надо так любить мудрость, чтобы жить по ее велениям – в простоте, независимости, великодушии и вере».
Если спорить с тем, что дикарь – это ангел, легко и приятно, то с тем, что человек находится в собственности у собственных же вещей, поспорить непросто. Торо не выстраивает утопию, его аргумент – скорее критический, нежели по-руссоистски идеологический. Тем самым он оказывается куда ближе не к Руссо и его последователям, но к греческим киникам, которые видели в систематическом опрощении исток сокрушительной критики властного дискурса, подчас застывающего в порабощающих нас вещах. От киников юмор Торо, его оптимизм и довольство собой, своим телом, т. е. ближайшими малыми величинами.
Именно этот – скажем так, не французский, но американский вариант философского минимализма, – по счастью окажет большое влияние на культуру ХХ в.
Так, тот же Миллер сегодня читается как прямой последователь (а злые языки сказали бы, как эпигон) трансценденталистов и прежде всего именно Торо. Он вторит своему учителю в главном – в пафосе всеобщего отказа от лишнего. К примеру, в одном месте он инвентаризирует те положения у Торо, которыми сам восхищается: «Вся его жизнь служила доказательством очевидных, но часто игнорируемых истин: чем меньшими средствами мы располагаем, тем больше упрощаем и улучшаем наш образ жизни…»[4]; «Он вполне наслаждался удовлетворением самых простых и необходимых по треб ностей»[5]; «Не смешиваясь с толпой, не поглощая газет, не наслаждаясь радио и кино и не имея автомобиля, холодильника и пылесоса, Торо не только ничего не терял, но и существенно больше, чем пресыщенный сомнительным комфортом и удобствами американец, приобретал»[6]; «Однажды открыв глаза, он вдруг обнаружил, что жизнь предлагает нам всё необходимое для покоя и удовольствия – нужно только использовать то, что есть, готово и под рукой. Кажется, он по-прежнему убеждает нас: „Жизнь – обильна! Расслабьтесь! Жизнь – здесь, вокруг, а не где-нибудь за холмом“».[7]
4