ния бывают болезненнее, поскольку если бы шикарный парень почувствовал, что его член вот-вот отвалится, это, скорее всего, было бы весьма удручающе, что равносильно и для всех остальных разнообразных типов людей. Да, эти проведенные вместе мгновенья изменили нас, ваши мгновенья и мои мгновенья, и мы уже не только не такие как тогда, когда они начали — тик-так! тик-так! — свой ход, но знаем, что мы уже не такие, и не только знаем, что мы уже не такие, но знаем, в чем именно мы уже не такие: вы мудрее, но не печальнее, я печальнее, но не мудрее, поскольку я вряд ли стану мудрее без серьезных для себя последствий, тогда как тоска — это нечто такое, что можно копить всю свою жизнь, не так ли, как коллекцию марок или яиц, не чувствуя себя от этого намного хуже, не так ли? Когда один занимает место другого, тому, кто занимает место, возможно, полезно будет кое-что знать о том, чье место он занимает, хотя, естественно, в то же время, с другой стороны, обратное вовсе не обязательно истинно, я имею в виду, что тот, чье место занимают, вряд ли может испытывать какое — то любопытство по поводу того, кто занимает его место. Это интересное соотношение, к сожалению, зачастую основывается на выгоде. Возьмем, к примеру, нанимаемую и увольняемую уборщицу и горничную (это я просто говорю «уборщица» и «горничная», но вы понимаете, кого я имею в виду), последнюю уволили раньше, чем наняли первую, чтобы исключить всякую возможность встречи по дороге или по пути к и от трамвайной остановки, автобусной остановки, железнодорожной станции, стоянки кэбов, стоянки такси, бара или канала. Назовем первую из этих двух женщин Мэри, а вторую Энн или, лучше, первую Энн, а вторую Мэри, и пусть существует третье лицо, хозяйка или хозяин, поскольку без подобного высшего существа существование дома и горничной по пути к дому, или по пути от дома, или пребывающей в доме, едва ли мыслимо. Тогда это третье лицо, от существования которого зависят существования Энн и Мэри и существование которого тоже в каком-то смысле, если хотите, зависит от существований Энн и Мэри, говорит Мэри, нет, говорит Энн, поскольку к этому времени Мэри уже далеко, в трамвае, автобусе, поезде, кэбе, такси, баре или канале, говорит Энн: Милочка, когда Мэри заканчивала утром делать это, если про Мэри можно сказать, что она когда-либо что-либо заканчивала делать, она начинала делать это, а именно как следует утверждалась в удобном полустоячем положении перед началом задания и тихонько ела по очереди лук и мяту, сиречь сначала лук, затем мяту, затем опять лук, затем опять мяту, затем опять лук, затем опять мяту, затем опять лук, затем опять мяту, затем опять лук, затем опять мяту, затем опять лук, затем опять мяту, затем опять лук, затем опять мяту, затем опять лук, затем опять мяту, затем опять лук, затем опять мяту и так далее, пока причина ее присутствия здесь мало-помалу не исчезала из ее разума, как вымыслы «ид» на заре, и тряпка, бремя которой она до сих пор столь храбро несла, вываливалась из ее пальцев в пыль, где, сразу же приняв цвет (серый) своего окружения, исчезала до следующей весны. В среднем что-то от двадцати шести до двадцати семи превосходных шерстяных тряпок в месяц терялось таким образом нашей Мэри в последний год ее службы в этом несчастном доме. Что же это, можете вы поинтересоваться, были за фантазии, уносившие Мэри прочь от окружающей реальности? Мечты о менее тяжкой работе и более высокой зарплате? Эротические грезы? Воспоминания детства? Тягости менопаузы? Скорбь по усопшему или отбывшему в неизвестном направлении возлюбленному? Дальтонические визуализации программы скачек в утренней газете? Молитвы о душе? Она никому не говорила. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что она не была склонна к разговорам как таковым. Целые дни и даже недели уносились прочь, а Мэри разевала рот лишь для того, чтобы затолкать туда пятерню, цепко сомкнувшуюся на куске еды, поскольку к ложке, ножу и даже вилке, способствующим процессу поглощения, она, несмотря на прекрасные отзывы, так себя и не приучила. С другой стороны, ее аппетит был необычаен. Дело вовсе не в том, что пища, поглощенная Мэри за данный отрезок времени, была больше по массе или богаче витаминами, чем рацион нормального здорового человека за тот же срок. Нет. Ее аппетит был необычаен своей неутолимостью. Обычный человек ест, затем некоторое время отдыхает от еды, затем опять ест, затем опять отдыхает, затем опять ест, затем опять отдыхает, затем опять ест, затем опять отдыхает, затем опять ест, затем опять отдыхает, затем опять ест, затем опять отдыхает, затем опять ест, затем опять отдыхает и так, то находясь в процессе еды, то отдыхая от него, справляется с трудной проблемой голода и, думаю, можно добавить, жажды в соответствии со своими возможностями и везением. Пусть он малоежка, умеренный едок, обжора, вегетарианец, натурист, каннибал, копрофил, пусть он предвкушает еду с удовольствием или вспоминает о ней с сожалением или обоими чувствами, пусть он какает хорошо или пусть он какает плохо, пусть он рыгает, блюет, пердит или как-то еще не сдерживает себя из-за неверно выбранной диеты, врожденного пессимизма или недостатка воспитания в детстве, пусть он, милочка, принадлежит к одной, более чем к одной, ко всем или более чем ко всем этим категориям, или, с другой стороны, пусть не принадлежит ни к одной, но к совсем другой, например если бы он объявил голодовку, или пребывал в кататоническом ступоре, или вынужден был по какой-то причине, лучше известной его докторам, прибегнуть к помощи клистира, факт остается фактом, опровергнуть который трудно, что он принимает пищу порциями, будь то добровольно или насильно, с удовольствием или болью, успешно или нет, через рот, нос, поры, питательную трубку или снизу вверх посредством поршня сзади, это не имеет ни малейшего значения, и что между этими приемами пищи, без которых продолжение жизни, как ее понимает большинство, было бы затруднительно, вклиниваются периоды отдыха, или передышки, во время которых не потребляется никакая еда, разве лишь то и дело время от времени легкая закуска, небольшая порция выпивки или скромный перекус, сопровождающийся если и не обязательным, то хотя бы приятственным и непредвиденным ускорением пищеварительного обмена ввиду обстоятельств непредсказуемого характера, например ставки на проигравшего, рождения ребенка, уплаты долга, возмещения ссуды, гласа рассудка или любого другого шока, вызывающего внезапный прилив химуса, или хилуса, или обоих к полупереваренной и медленно, но верно с трудом стремящейся к земле массе хереса, супа, пива, рыбы, портера, мяса, пива, овощей, сластей, фруктов, сыра, портера, анчоуса, пива, кофе и бенедиктина, например, проглоченных с легким сердцем всего лишь несколькими часами ранее под напевы явно не пианино и не виолончели. Мэри же ела весь день напролет, сиречь с раннего утра или по крайней мере с того часа, когда просыпалась, который, если судить по часу, когда она поднималась или, скорее, когда она впервые появлялась в недрах этого несчастного дома, не был ни капельки преждевременным, и до поздней ночи, поскольку она каждый вечер с редкостной пунктуальностью в восемь часов удалялась на отдых, бросив обеденную посуду на столе, и сразу же проваливалась в опустошенный сон, если ее храп, равного которому, как я часто говаривал, я никогда не слыхивал, не был симуляцией, во что лично я никогда не поверю, видя, что он продолжался с неослабной звучностью всю ночь напролет, из чего, добавлю, следует подозревать, что Мэри, как столь многие женщины, спала на спине, что, на мой взгляд, — опасная и омерзительная привычка, хотя я знаю: порой трудно, не сказать невозможно, поступить иначе. Гм! Когда же я говорю, что Мэри ела весь день с момента открытия глаз утром до момента закрытия их ночью, во сне, то имею в виду, что в этот отрезок времени рот Мэри никогда не был более чем полупустым, или, если предпочитаете, менее чем полуполным, поскольку к общепринятой привычке закончить одну порцию перед тем, как приняться за следующую, Мэри, невзирая на свои превосходные рекомендательные письма, так никогда себя и не приучила. Когда же я говорю, что с момента пробуждения Мэри рот Мэри никогда не был более чем полупустым, или менее чем полуполным, то не имею в виду, что так всегда и было, поскольку при ближайшем и даже мимолетном рассмотрении в девяти случаях из десяти оказывалось, что он переполнен, что исчерпывающе объясняет безразличие Мэри к прелестям беседы. Когда же, говоря о рте Мэри, я употребляю выражение «переполнен», то не просто хочу сказать, что он девять десятых времени был столь полон, что возникала опасность переполнения, но мысленно иду дальше и утверждаю, не боясь впасть в противоречие, что он девять десятых времени был столь полон, что действительно переполнялся повсюду в этом обреченном жилище, и следы этого излишества в виде частично пережеванных кусков мяса, фруктов, хлеба, овощей, орехов и печенья я часто находил в таких удаленных в пространстве и различных по назначению местах, как угольная яма, зимний сад, американский бар, часовня, подвал, чердак, сыроварня и, со стыдом признаюсь, ватерклозет для прислуги, где Мэри проводила часть времени большую, нежели казалось логичным в связи с удовлетворительным или даже сносным состоянием пищеварительного аппарата, если только не предположить, что она удалялась туда в поисках глотка свежего воздуха, покоя и тишины, поскольку женщины, более предрасположенной к покою и тишине, я никогда — говорю, не боясь впасть в преувеличение — не знал и даже о такой не слыхивал. Но вернемся туда, где мы ее оставили, я так и вижу ее привалившейся в подобии ступора к одной из стен, коими изобилует это жалкое строение, ее длинные седые грязные волосы обрамляют капюшоном золотушных колтунов лицо, где, кажется, оспаривают первенство бледность, вялость, голод, прыщи, свежая грязь, незабываемая досада и избыток волос. Клочья драного чепчика окаймляют ухо. Под истрепанным хлопчатобумажным платьем, обильно испещренным пятнами слюны, две чашеподобные впадины обозначают местоположение грудей, а коническая выпуклость — живота. Между, с одной стороны, большим мешком, или сумкой, содержащим остатки вчерашней еды, тайком вынесенной в подоле рваной юбки, и, с другой, ртом Мэри взад-вперед мелькают руки Мэри с размеренностью, которую я немедля сравню с размеренностью шатунов. Когда одна рука открытой ладонью пропихивает между не ведающих устали челюстей холодную картофелину, луковицу, пирожок или бутерброд, вторая ныряет в мешок и там уверенно сжимается на бутерброде, луковице, пирожке или холодной картофелине, как Мэри пожелает. Первая на пути к наполнению встречает последнюю на пути к опорожнению в точке, равноудаленной от точек их отбытия или прибытия. За вычетом мелькающих рук, чавкающего рта и глотающей глотки ни один мускул Мэри не дрогнет, а над всем этим — мечтательное лицо, что покажется вам, милочка, странным, но, поверьте, милочка, я ничего не выдумываю. Что же касается конечностей Мэри, гм, которые, думаю, не ошибусь, если скажу, что до сих пор не упоминались, зимой и летом… Зимой и летом. И так далее. Лето! Когда я лежу при смерти, мистер Уотт, за красной ширмой, знаете, возможно, это слово даст какое-то представление — лето и слова для всего летнего. Дело вовсе не в том, что я когда-нибудь придавал им значение. Но одни призывают священника, а другие — долгие деньки, когда солнце было в тягость. Я осел здесь летом. А теперь я закончу, вы больше не услышите мой голос, разве только мы где-нибудь встретимся вновь, что, учитывая вероятное состояние нашего здоровья, маловероятно. Поскольку тогда я встану, нет, я же не сижу, тогда я пойду, какой есть, в одежде, в которой встал, если это можно назвать вставанием, даже без зубной щетки в кармане, которой можно почистить зубы утром и вечером, или пенни в кошельке, на который можно купить булочку в пылу полудня, без надежды, друга, плана, перспективы или шляпы на голове, которую можно приподнять перед добрыми дамами и господами, и изо всех сил устремлюсь по тропинке к калитке, в последний раз, серым утром, и выйду, кивнув твердой дороге, и по твердой дороге уйду, изо всех сил перебирая ногами, пыльная нестриженая бирючина задевает мне щеку, и так далее, и далее, все быстрее и быстрее, все слабее и слабее, пока кто-нибудь не сжалится надо мной, или Господь не смилостивится надо мной, или, лучше, и то, и другое, или, не дождавшись этого, я завалюсь, не в силах встать, по пути, и меня заберет в засиженную мухами кутузку проходящий мимо человек в синем, и я оставлю вас здесь на своем месте, перед вами все, что позади меня, и все, что передо мной — хо! — все, что передо мной. Стояло лето. В доме находилось три человека: хозяин, которого, как вы прекрасно знаете, мы зовем мистером Ноттом; старший слуга по имени, думаю, Винсент; и младший, в том лишь смысле, что он был нанят не так давно, по имени, если не ошибаюсь, Уолтер. Первый здесь, в своей постели или хотя бы в своей комнате. Но второй, то есть Винсент, больше не здесь, по той причине, что, когда пришел я, ушел он. Но третий, то есть Уолтер, тоже больше не здесь, по той причине, что, когда пришел Эрскин, он ушел точно так же, как ушел Винсент, когда пришел я. А я, то есть Арсен, тоже больше не здесь, по той причине, что, когда пришли вы, я ушел точно так же, как ушел Винсент, когда пришел я, и ушел Уолтер, когда пришел Эрскин. Но Эрскин, то есть предпоследний из пришедших и следующий в очереди на уход, Эрскин все еще здесь, спит и знать не знает о том, что уготовил новый день, я имею в виду продвижение по службе и новое лицо и близящийся конец. Но придет еще один вечер, небо лишится света, земля — красок, дверь будет открыта в ветер или дождь или грязь или град или снег или слякоть или бурю или душистые летние запахи или неподвижность льда или пробуждающуюся землю или безмолвие урожая или падающие сквозь тьму с разных высот листья, два никогда не касаются земли одновременно, затем на мгновение вскипают красным, коричневым, желтым и серым, да, сквозь тьму, на мгновение, затем скапливаются в груды, здесь груда, там груда, в которых будут резвиться счастливые мальчишки и девчонки по пути из школы домой, предвкушая канун Дня всех святых и День Гая Фокса и Рождество и Новый год — хо! — да, счастливые девчонки и мальчишки, предвкушающие счастливый Новый год, а затем, возможно, их увезут на старых тачках бедняки и следующей весной пустят на удобрения, и придет человек, и захлопнет за собой дверь, и Эрскин уйдет. А затем придет еще одна ночь, и придет другой человек, и Уотт уйдет, Уотт, который сейчас пришел, поскольку приход находится в тени ухода, а уход находится в тени прихода, вот что неприятно. И все же есть тот, кто не приходит и не уходит, едва ли стоит уточнять, что я имею в виду своего бывшего работодателя, но, похоже, укоренился на месте, по крайней мере сейчас, как дуб, вяз, бук или ясень, если упоминать лишь дуб, вяз, бук и ясень, а мы лишь временно гнездимся в его ветвях. Но и он когда-то пришел, в противном случае как бы он здесь оказался, и рано или поздно и он, полагаю, должен будет уйти, хотя, глядя на него, так не подумаешь. Но внешность зачастую обманчива, как говорила со вздохом моя бедная старуха-мать моему бедному старику-отцу (поскольку я не ублюдок) в моем присутствии (поскольку они всегда свободно говорили при мне), — афоризм, с которым, я до сих пор это слышу, мой бедный старик-отец со вздохом соглашался, говоря: Слава Богу, — мнение, которому с интонациями, кои до сих пор меня преследуют, моя бедная старуха-мать, вздыхая, уступала, говоря: Аминь. Или есть приход, что не является приходом куда-то, уход, что не является уходом откуда-то, тень, что не является тенью цели, или нет? Поскольку что это за тень ухода, в которой мы приходим, эта тень прихода, в которой мы уходим, эта тень прихода и ухода, в которой мы ждем, как не тень цели, цели, что засыхает в расцвете, что расцветает в засуху, расцвет которой — расцвет засыхания? Я ведь недурно изъясняюсь для человека в моем положении? И что это за приход, что не был нашим приходом, и это бытие, что не есть наше бытие, и этот уход, что не будет нашим уходом, как не бесцельные приход, бытие и уход? И хотя может показаться, что ухожу я сейчас бесцельно, хотя это вовсе не так, не более бесцельно, чем пришел, поскольку ухожу я сейчас с целью, как с ней и пришел, единственное различие заключается в том, что тогда она была жива, а теперь мертва, — это, думаю, вы назвали бы, как это делают англичане, что в лоб, что по лбу, не так ли? Или я путаю их с ирландцами? Но вернемся к Винсенту и Уолтеру, они были примерно вашего роста, ширины и толщины, то есть здоровые костлявые убогие потрепанные изможденные голенастые мужчины с гнилыми зубами и здоровенными красными носами — итог, как они говаривали, чрезмерного одиночества, тогда как я очень похож на Эрскина, а Эрскин — на меня, сиречь маленькие толстен