– Я выносила под сердцем две дочери и одного сына, но вы двое мне отчаянно доказываете, что у меня три дочери, предлагая мне игнорировать факт того, что вместо сына, я дала этому миру и своему роду непонятно кого. Хвала Элле, она осознаёт, что над нами висит Дамоклов меч! Я родила нелюдя и Бог всё видит! Он наказал Альгрида, и, наверное, это справедливо, но вместе с ним Бог наказал меня – человека, который не предал честь и не попрал святые истины! Я виновата только лишь в том, что под моим сердцем нашлось место для человека, который отказался от своей божественной природы. В какой-то степени, я даже рада, что отец не застал эти чудовищные времена. Он был бы убит вами! Мои родительские чувства превратились в огромную душевную рану, которую ничто не способно исцелить. И я не знаю, что мне с этим делать. Моя живучесть – это мой тяжкий крест. Мои дети – моя Голгофа. Но Бог терпел, и нам велел.
Глядя на мать, Ромуальда подумала: «Как жаль, что папа слышит всё это, но ничего не может сказать». Она верила, что отец не был бы таким жестоко непримиримым по отношению к ней и брату.
– Альгрид – твой сын. Он ничего не изменил в себе и не собирался этого делать. Просто он оказался смелее и честнее всех нас. Сейчас ему нужна твоя любовь. Он отдал все свои силы на борьбу. Мы почти победили, мам!
– Бог не даст ему жизни! – закричала София, озвучивая свой личный вердикт сыну.
– Следуя твоей логике, отец тоже был ужасным человеком.
Сказав это, Ромуальда больше не могла рассчитывать на поддержку Софии, которая и без того была маловероятной. Соблазн хотя бы на словах пойти против матери оказался сильнее недоразвитого рационализма. Ей вспомнился их эмоциональный разговор с братом, когда они покидали родительский дом и в последний раз говорили о семье, общем прошлом и ожидаемом будущем. «Не знаю, как для тебя, а для меня наступает эпоха бесстрашного самовыражения», – говорил Альгрид, испытывая чистый восторг от предвкушения тотальной свободы, – «Я счастлив и не упущу ни малейшего шанса отжать у новой жизни всё лучшее, что есть для меня и не только для меня». Тогда Ромуальда тоже определила свой путь, которому верно следовала, сколько могла. Оглядываясь назад, она поняла, что изначально вышла не на ту дорожку и продолжала свою жизнь в эпохе унижения.
– Убирайся вон, мерзавка, – вопила мать, – и не приходи сюда, пока я тебя не позову!
Вытолкав дочь на улицу, София добилась сатисфакции, но ей не стало легче. Застыв у входа, сквозь дверь, Ромуальда слушала отдаляющийся, когда-то самый родной, голос:
–Ох, не зря я так наказана! С такими детками Божьей милости не дождёшься.
Горечь материнской любви донеслась и до старшей дочери, которая всю свою жизнь качественно доказывала родным чистоту своих намерений, чести и достоинства. Как обычно, Элла пришла навестить обожаемую ею мать. Как обычно, Элла не искала встреч с «младшенькими». В этот вечер всё оказалось необычным.
– Зачем приходила? – грубо по форме, но как никогда мягко по содержанию спросила Элла.
– Нам нужны деньги.
– И, наверняка, очень много денег?
– Слишком много.
Молча и так же забавно, как их покойная бабушка, Элла принялась резво копошиться у себя в сумочке. Визуально и ментально старшая сестра походила скорее на тётю Альгрида и Ромуальды. Много лет назад между ними внезапно и необратимо образовалась громадная пропасть. Диаметрально противоположные стороны этой пропасти занимали их непримиримо разные: культура, мироощущение, жизненные ценности и социальное положение. Не сходились они и в отношении к деньгам. Привычка Эллы раскладывать купюры определённого достоинства в разных местах её сумочки, для Ромуальды казалась дикостью. Опустошив все карманы и тайнички, Элла внимательно пересчитала свои предстоящие потери, после чего, отводя взгляд в сторону, передала младшей сестре всё, что у неё имелось.
– Не знаю, как для вас, а в моём случае это слишком много денег.
Не дожидаясь слов благодарности и вообще каких-либо слов, Элла побежала в дом к горюющей матери. Оставшийся вечер, они горевали уже вдвоём.