Госсекретарь, словно Валтасар, читал письмена на стене. Как говорит один из его биографов, Киссинджер являлся исполнителем максимы Талейрана о том, что «искусство управления государством — это предвидеть неизбежное и ускорить его исполнение»[3365]. Поэтому он изменил свою предыдущую политику и попытался завоевать на свою сторону государства чернокожих, выступив против белых режимов меньшинства. Мотаясь взад и вперед, госсекретарь встречался с руководителями так называемых «прифронтовых государств», которые прямо выступали против Родезии. Они произвели впечатление на Киссинджера. Машел, который только что закрыл Мозамбик для прохода родезийских товаров, был энергичным и стойким. Ньерере оказался стройным, элегантным, отличался грациозностью движений, он носил усы в стиле Гитлера, но выглядел очень умным и образованным, а его владение английским языком вызывало благоговейный трепет (он перевел шекспировского «Юлия Цезаря» на суахили). Каунду отличали седые волосы, сверкающие глаза, он был постоянно готов улыбаться и «источал властность»[3366].
Киссинджер произвел впечатление не на всех африканских лидеров. Нкомо сравнивал его с бизнесменом, который заключает быструю сделку, и чувствовал себя так, словно разговаривал с роботом. Тем не менее, в Лусаке, в конце апреля 1976 г., Киссинджер произнес речь, которая звучала, словно погребальная песня по последней британской колонии в Африке.
Он обещал поддержку Америкой правления большинства, равные права и признание человеческого достоинства всех народов Южной Африки. Киссенджер пообещал, что Родезия «столкнется с нашим тотальным и безжалостным противодействием, пока не будут проведены переговоры до достижения соглашения»[3367].
После этого Киссинджер убедил Форстера сильнее надавить на Смита. Южная Африка оттянула еще большее количество своих войск, не поставляла в Родезию боеприпасы, душила ее торговлю. 19 сентября в Претории Киссинджер наконец-то встретился со Смитом лицом к лицу.
Госсекретарь постоянно менял взгляды. Он начал с укора: «Ваша репутация коварного и хитрого лгуна еще хуже моей. Но позвольте мне предупредить вас не пытаться ничего провернуть со мной. Ведь на этот раз вы встретили достойного вас противника».
Далее Киссинджер указал на безнадежность военного и экономического положения Родезии. Единственным вариантом для нее было принятие урегулирования, по большей части придуманного британцами. Это обеспечит правление большинства в течение двух лет, но не станет ни санкций, ни партизанской войны. Смит ответил: «Вы хотите, чтобы я подписал записку о своем самоубийстве»[3368].
Киссинджер сохранял каменное молчание. Но он смягчился, когда Смит, поторговавшись насчет гарантий белым и обязав госсекретаря сжульничать (как он выразился, заняться «конструктивной двойственностью»)[3369], принял его предложения. Киссинджер продемонстрировал сочувствие при их расставании и пролил крокодиловы слезы.
Когда Смит объявил условия сделки, казалось, что госсекретарь совершил еще одна дипломатическое чудо. Америка, судя по всему, опустила занавес в последнем акте имперской драмы Британии на африканской сцене. Некоторые политики из Вестминстера с негодованием отнеслись к тому, что это был трансатлантический триумф, а их собственное правительство оказалось инертным и бездеятельным в плане Родезии. Оно просто предоставило официальное лицо из Уайт-холла в качестве части «багажа» Киссинджера. Белые граждане Солсбери, где полным ходом шел праздник Джакаранда, сожалели о капитуляции Смита. На площади Сесила, в том месте, где первопроходцы Родса подняли «Юнион Джек» в 1890 г., они подняли белый флаг до середины флагштока.
На самом деле у Смита ни в коей мере не истощилась типичная для Гладстона способность к увиливанию. Как он сказал во время квази-черчиллевского выступления по радио, это «был не конец и даже не начало конца — возможно, конец начала»[3370].
Сильно расхваливаемый прорыв Киссинджера оставил Смиту достаточно места для маневров. Он подчеркнул свою преданность ответственному правлению большинства. Больше не было препятствий для развития.