- Обычно ты легкомыслен, а теперь на себя не похож, - сказала я. – Даже не пойму, какой из двоих Арчи Стайлов привлекательней. Арчи-Философ или Арчи-Повеса…
Он удивленно взглянул на меня.
- Ты впадаешь в крайности, - продолжала я. – Небо над Философом уж слишком затянуто тучами, а Повесе не хватает рассудительности, и его постоянно изводит знойный самум светской суеты. Пускай Философ чуть воспрянет духом, а Повеса укроется в прохладной пещере и наберется ума-разума. Пусть оба избавятся от гибельной сосредоточенности на себе и оглянутся вокруг. Мы не в силах исправить существующие порядки, зато нам вполне по силам преобразиться самим.
- В этом гнетущем мороке ты как ясное солнышко, - сказал Арчи, погладив меня по плечу. – А вот мы и на месте! Приехали!
Натянув вожжи, он спрыгнул на землю и побежал вперед, привязывать лошадей. Я осторожно слезла с козел. По левую руку от меня высился облинялый, поблекший лесок, а прямо по курсу вилась тропинка, по которой в наш первый, злосчастный день в Мериламии мы с Пуаро вышли на тракт. Я двинулась вперед – шаг, другой… Даже если вернусь на поляну, где мы приземлились, родина моя не расстелится передо мной, не ляжет просторами лугов да горными грядами. Она будет по-прежнему далека и недоступна. Эта поляна – всего лишь точка отсчета, веха, за которой растворились грани прошлого мира…
- Ишь, сколько прыти! Куда без меня намылилась? Заблудиться не боишься? – догнав меня, с одышкой спросил Арчи.
- Здесь мне памятны каждый кустик и каждая кочка – попробуй, заблудись! – безрадостно отвечала я.
Зябко было в пальто, налетал холодный, порывистый ветер, сыпалась долу листва. Думала, закоченею.
- Кажется, и я начинаю припоминать, - сказал мой спутник. – Вон из-за той ширмы (теперь за ней уж и не спрячешься) я за вами наблюдал. А потом давай раскланиваться. Ну, сущий клоун!
- А вон за теми деревьями должна стоять гондола. Да, именно там. Мы ее сухими ветками замаскировали.
- Не больно-то качественная маскировка, - поцокал языком Арчи. – Любой бродяга счел бы твою «колыбельку» подарком небес и утащил бы ее к своей старой берлоге.
Он обежал купу означенных деревец, явился, запыхавшись, и состроил скорбную гримасу.
- Да, так и есть. Не видать вам воздухолета, как собственных ушей. Сгинуть-то он не сгинул, но вот на благо кому-то послужил, и свидетельством тому обширный участок примятой травы.
- Придется заново плести, - расстроилась я.
- Никуда не денешься, - согласился Арчи. – Лозы для тебя достанем, с этим никаких проблем. Но вот что касается ткани, из которой шьется летающий пузырь, или как там его…
- Купол.
- Ага, купол. В общем, сложновато будет ее раздобыть. Единственно, подсказку могут дать братья Маден, то бишь Риваль и Ранэль, с которыми мне так и не удалось встретиться. Ох уж эта Эсфирь со своей мнительностью! – Он топнул ногой. – Но мы что-нибудь придумаем. По крайней мере, на праздничном балу они будут непременно.
На обратном пути мы немного задержались в парке, где Арчи увидал Доходягу-птичника. Сим незамысловатым прозвищем любитель пернатой живности был обязан своей кривой клюке, трясущимся из-за старческой немочи рукам да, по мнению некоторых, потешной шепелявостью ввиду недостатка практически всех зубов. Ничего забавного я в этом изъяне не находила.
- Добрый день, добрый день, - снял шляпу Арчи. – Как поживает ваша сладкоголосая компания?
- Весьма недур-рно поживаем, - ответил за Доходягу внушительных размеров попугай, восседавший у него на плече. У ног старика, в выцветшей траве, прыгали и порхали разномастные пташки.
- Рад видеть вас в благостном настроении, - прошамкал птичник. – Давненько вы в хижину мою не захаживали. Гляжу, у вас наконец появилась подруга? – Он расплылся в щербатой улыбке и то ли подмигнул мне, то ли просто глаз у него задергался. – Вечно вы один да один. Не пристало молодым людям коротать досуг в одиночестве.
- Не подруга, а гостья. Временная гостья, - смущенно поправил Арчи. – Но давайте лучше о вас. Не попадались ли вам еще говорящие птицы? Кроме попугая да смышленой канарейки?
Я раскрыла было рот, чтобы спросить, о чем вообще речь, что за птицы такие диковинные, но Доходяга меня опередил.
- Мельчают, мельчают братья наши меньшие, - протянул он, с кряхтением опершись на клюку. – Считанные теперь в разговор вступают, да и то, в основном, дикие. А городские, хотя и с людьми живут, отчего-то говорить разучились. Не по нутру им, видно, пустозвонство нынешней беспечной молодежи. Вот они и умолкают. А наскучит кому-нибудь щебетание пташки – и он приносит ее ко мне, несчастную, в клетке. Я ее выпускаю. Полетает она на воле, порадуется свежему ветерку, а потом стучится клювиком в окно – мол, впускай, старик. Так они все под моей крышей и живут, а бывает, что и птенчиков заводят. Они у меня грамоте учатся наново, и речь у них день ото дня всё лучше, однако редкий пернатый решится заговорить с человеком. Ко мне-то они привыкли, и дивные мы порой ведем беседы, а на других смотрят с подозрением. Только Цедрус мой, попугай, везде встрять норовит.