И тогда (старики нашего местечка уже двинулись по дороге и шли мимо своих домов и прячущихся за окнами детей и внуков), тогда дверь одного из домов отворилась и на площадь выбежала беременная женщина. Худая, закутанная в платок, несущая впереди себя огромный живот. Она бежала за уходящими, подняв руку в прощальном жесте. Мы услышали ее голос. Она кричала:
— Зай гезинд, татэ, татэ, зай гезинд[24]…
И тогда мы все стали повторять из своей темноты: «Зайт гезинд»[25], прощаясь этими словами с нашими близкими, идущими на смерть.
Разговор
Rozmowa
Пер. С. Равва
Когда он вошел в комнату и долго, тщательно закрывал дверь, а потом ходил от окна к столу (два шага), туда и обратно, туда и обратно, она сразу поняла: что-то случилось, и более того, догадалась, что это связано с Эмилией.
Она сидела у печи, ведь была уже зима — то есть прошло полгода с тех пор, как Эмилия взяла их к себе, — уперев ноги в вязанку дров, которые наколол Михал, и тихо позвякивала спицами. Вязала чулки из черной овечьей шерсти. Этому ее научила Эмилия, раньше она не умела вязать. Она была благодарна Эмилии, что может заполнить чем-то полезным бесполезное время, на которое ее, Анну, обрек приговор изоляции от мира и людей. Сначала она вообще была Эмилии благодарна за все и теперь тоже была ей благодарна, но уже иначе — рассудочно, продуманно, отстраненно.
Ее нервировали шаги мужа, его высокие, покрытые грязью сапоги, его куртка, которая была курткой мужа Эмилии, погибшего в начале войны, загорелое лицо, тоже, в сущности, не его, он всегда был бледным, его славянское лицо, необычное для рода смуглых и курчавых.
И оттого, что он ее нервировал, а не для того, чтобы ему помочь, она, не поднимая головы от вязания, спросила первой:
— Что-то про Эмилию?
— Откуда ты знаешь? Что ты знаешь?
Горячность, с которой муж задал вопрос, и то, что он остановился как вкопанный, убедили ее, что она не ошиблась.
— Знаю. У меня очень много времени, размышляю тут о всяком разном. Я сразу поняла, что так будет. Однажды я стояла у окна, не бойся — никто меня не видел, и наблюдала за ней.
— Анна…
— Я видела, как она смотрит на тебя… ее движения, ее смех, все было вполне очевидно.
— Не для меня. Я понятия не имел до…
— Что ты так разволновался? Скажи все. Давай поговорим спокойно. Ты не знал до…
— Оставь свои спицы! — воскликнул он зло. — Не переношу этого звяканья! И посмотри на меня, я не могу так разговаривать.
— А я могу. Этот звук меня успокаивает. Отличная штука — этот звон спиц, он такой тихий, монотонный. Я могу под него разговаривать. Я многое могу. Ну, ты не понимал…
— Анна, почему ты такая?
— Ты не понимал до того как…
— Как она мне сама сказала.
— Очень трогательно! И что она тебе сказала?
— Сказала, прямо.
— Что она больше так не может, что вы все время вместе, а она с тридцать девятого года, с тех пор как ее муж не вернулся с войны, живет одна, бедняжка. Так?
— Откуда ты знаешь?
— А вот знаю. Когда это было?
— Месяц назад.
— Месяц назад. И целый месяц вы с утра до вечера вместе в поле, вместе ходили в лес за дровами, вместе за покупками в местечко. Знаешь… ты и правда прекрасно выглядишь, а она — очень сообразительная, в первый же вечер это заметила: «Вы будете считаться моим кузеном, вы просто — вылитый управляющий». Я никогда не видела в тебе управляющего, но это, наверное, потому, что я вообще не видела управляющих, только читала про них. Меня она тоже правильно оценила: «С вашим лицом — ни шагу за дверь…»
— Ты несправедлива, Анна, неблагодарна.
— Знаю, знаю. Ты с ней….
— Нет.
Он стоял, опираясь о стену, загорелый и такой высокий, что головой почти доставал до потолка, в покрытых грязью сапогах, в куртке мужа Эмилии. «От него пахнет ветром», — подумала она. И еще: «Он изменился, уже не тот».
— Перестань! — воскликнул он. — Оставь эти чулки! Мы уходим отсюда. Мы должны уйти. Сегодня же, сейчас!
Она не собиралась останавливать перестук спиц, но они невольно выпали у нее из рук. Ее тело сотрясла легкая, едва заметная дрожь. Знакомая.
— Уходим? Почему? — спросила она робким, слабым голосом и задрожала. До того как Эмилия взяла их к себе, она все время так дрожала. — Почему, Михал?