Он вдруг увидел идущих. Так вот как это выглядит. В общем-то нормально. Они идут, ведя тех под руку. Вот так, молча? Широкие плечи Юзека, мальчишеский силуэт Хенека, а между ними те двое, доходяги… В старости человек уменьшается. Они остановились. Юзек аж задохнулся от возмущения:
— Что, маменькин сыночек, красотами пейзажа любуешься? А работают пусть другие? Вот гаденыш!.. Ты слышал: если что-то пойдет не так, то двое из нас поедут. И это буду не я, говорю тебе, не я…
Один доходяга — мужчина, второй — женщина. Он отступил, чтобы их пропустить. Женщина семенила мелкими шажками, наклонившись вперед, словно вот-вот упадет. Глаза у нее были закрыты.
Дом Титины стоял в глубине сада, ели вели к самому крыльцу. Калитку он открыл с трудом, она заржавела, примерзла накрепко. Он по колено провалился в снег. Судя по всему, его ни разу не убирали с наступления зимы. Он посветил фонарем: следов тоже не было. Она всю зиму не выходила из дому? Может, умерла? Господи, хоть бы умерла. Прогнившая лестница, заваленная белой снежной кашей, три ступеньки, он еще помнил. Ели выросли до самой крыши.
Он надавил плечом на дверь, та поддалась — в замке не было ключа. Сени, знакомый запах затхлости и сырости.
— Не бойся, — говорит мать, — она немножко странная, этакая старая чудачка, но язык знает прекрасно, много лет жила в Париже. А сейчас она старая и очень бедная.
— И ку-ку, — засмеялся он.
— Тише, Людечек, ну разве так можно. Не будь таким невоспитанным. Я сказала, чудачка. Поклонись ей вежливо.
Он хотел позвать ее, но выдавил из себя лишь резкий шепот (подумал: я охрип):
— Пани Титина!
Не стоило звать ее «Титина». Это было прозвище, а не имя, прозвище, которое пристало к ней раз и навсегда, и, наверное, уже никто не знает, как ее зовут на самом деле. Комендант тоже сказал: приведи Титину. Он помнит, что, едва начав учить французский, спросил мать, откуда взялось такое смешное имя. Тогда мать спела песенку: «Титина, ах, Титина, пойдем смотреть картину», веселая мелодия вылетала из уст матери, как маленькая юркая птичка, и мать, склонившая голову к плечу, тоже походила на забавную птичку с точеной шейкой. Потом она рассказала ему длинную историю о каком-то бале, запутанную и, наверное, смешную, потому что, рассказывая ее, она сама смеялась, а отец сердился, что она такие глупости ребенку рассказывает. В ту пору ему было семь лет, мать считала, что это самый подходящий возраст для изучения иностранных языков.
Именно тогда, после рассказа матери о бале, имя Титина пристало раз и навсегда к странной пожилой женщине, которую он теперь должен был привести на площадь перед баней.
На его резкий шепот никто не ответил. Он нащупал выключатель, щелкнул — темнота не исчезла. Он забыл про фонарик и с вытянутыми вперед руками пошел в глубь коридора, в конце которого — это он тоже помнил — находилась дверь в большую мрачную комнату.
Остановился у двери, приложил к ней ухо. Звенела тишина, затем звон тишины перешел в звон костельных часов, пробивших одиннадцать. Оставался час.
Он подождал, пока растает в воздухе последний, одиннадцатый удар, потом подумал: «Наверняка она умерла, вернусь, скажу, что она умерла, следов на снегу нет, дверь заперта…»
Но продолжал стоять, приложив ухо к двери, и теперь уже не тишина и не часы, а его собственное сердце звонило и било тревогу.
— Пани Титина, — позвал он еще раз, громко, умоляюще. Умолял ее: не будь живой.
— Кто там?
Он в ужасе отпрянул.
— Entrez[43], — произнес через мгновение тот самый низкий, хриплый голос, который он сразу же узнал.
Он вошел.
Она сидела на кровати за баррикадой из подушек, ему была видна одна только голова в беспорядочном окаймлении седых волос, торчащих словно проволока. В поднятой руке Титина держала подсвечник.
Когда он подошел ближе, его тень вдруг вскочила на стену и появилась рядом с головой медузы, а затем медленно и неумолимо накрыла ее собой. Из кровати выглядывало одутловатое лицо, все в темных старческих пятнах. «Развалина, — подумал он и со странным удовлетворением повторил: — Развалина, развалина…»
Она смотрела на него внимательно, напряженно. Он понял — она сражается с памятью. Почувствовал, как ему сдавило желудок, верный сигнал тошноты, и расстегнул воротник куртки.
— Прошу вас встать, — сказал он. — Все евреи должны немедленно явиться в гмину[44].
Она даже не шевельнулась. По ее лицу пробежала легкая дрожь, она улыбалась.
— Вы, наверное, пришли по поводу уроков…
— Нет. Вам придется встать, я отведу вас в гмину, все…