— Отец, есть вещи, о которых говорить не положено, — отвечает юноша.
— Даже отцу?
— Ни отцу, ни матери…
— Я сам когда-то был солдатом, Эрнст, и знаю, что такое война. Мне можешь смело рассказывать, я не обману твоего доверия.
Эрнст подносит стакан к глазам, внимательно разглядывает зеленое вино, щурит короткие, но густые рыжие ресницы. Наконец, начинает тихо смеяться.
— Награду и повышение я получил благодаря трусости Вальтера Пфанне. Это мой сослуживец. Знатный прохвост, к тому же трусливый и нервный. Поражаюсь, что его приняли в СС — наверняка по протекции какой-нибудь шишки…
В этих словах сквозит едва ощутимая гордость. Ведь ему, Эрнсту, не понадобилась никакая протекция. Рост метр восемьдесят, нордическая внешность, безукоризненная выправка…
— Я слушаю, мой мальчик…
— Хорошо, отец, я расскажу.
Он выпрямился на стуле, закурил сигарету. Старик краем глаза заметил остановившуюся у их дома Анне-Мари в новом платье.
— А она ничего, — подмигнул он сыну.
— Та тоже была ничего…
— Какая та? — спросил Ганс, хотя ему не терпелось услышать рассказ сына и не хотелось никаких отступлений.
— Да одна такая… Просто если быть точным, я обязан повышением не только Вальтеру. Ей тоже.
«Эрнст дома?» — послышался голос Анне-Мари, а затем ответ Эмилии: «Да, но он занят. Приходи через час».
«Резвая какая, — подумал старик. — Ну-ну… Хорошо, что ей так не терпится. Трактир Мюллера стоит неплохих денег!»
Он посмотрел на сына выжидающе.
— История короткая, Vater. Мы проводили зачистку на территориях Distrikt Galizien[56]. Вывезли евреев из одного городка в поле и там… Понимаешь? — Он щелкнул пальцами, как жонглер в кульминационный момент фокуса. Отец вздрогнул, но сын этого не заметил.
— Время было позднее, мы торопились, чтобы закончить до наступления темноты…
Он остановился, сделал глоток вина, расстегнул ворот рубашки.
— Стреляли по очереди: сначала Георг, потом Готфрид, потом я, а последним Вальтер. Я уже направлялся к машине, когда внезапно услышал голос штурмбанфюрера, закричавшего: «Los!» Я обернулся. Посреди поля осталась стоять одна-единственная молодая девушка. Шестнадцати, может, семнадцати лет. Голая, она прикрывалась руками. «Ich kann nicht. Я не могу, — сказал Вальтер и повторил: — не могу…» — «Lo-o-os!» — приказ прозвучал во второй раз. Вальтер стоял неподвижно, опустив руки, весь бледный… «Вальтер Пфанне, — заорал штурмбанфюрер Еске, — это приказ!» Но тот в третий раз проговорил: «Не могу…»
«Трус», — не выдержал Еске. Тогда я подошел ближе, снял винтовку с предохранителя, прицелился и выстрелил. Это мелкое с виду — подчеркиваю, с виду — происшествие стало причиной моего повышения.
Эрнст залпом выпил вино и с грохотом поставил стакан на стол. На его щеках двумя красными пятнами проступил румянец. Старик сидел неподвижно, с открытым ртом, будто во сне. Вдруг он очнулся и громко закричал:
— Эмилия! Скорее! Эмилия!
Та прибежала в комнату, перепуганная.
— Боже, что случилось, Ганс? Что такое, Эрнст?
Она не поняла взгляда, который сын бросил на отца.
— Ничего не случилось, Эмилия, — спустя мгновение произнес старик. — Ничего… — Но она почувствовала, что это неправда.
Смерть Царицы
Śmierć Carycy
Пер. К. Старосельская
Смерть Царицы осталась бы одной из миллионов безымянных смертей, не случись она ясным погожим днем. (Таким я его себе представляю: многое из того, что я расскажу, — плод моего воображения, но лишь в деталях, а не в главном.) Случилось это в предзакатную пору, когда деревья отбрасывают длинные тени, а в воздухе висит легкая голубоватая дымка, густеющая и темнеющая с каждой минутой, хотя до вечера еще далеко.
Тот факт, что Б. решил перед заходом солнца пройтись по улице, на которой уже лежали длинные тени, лишил эту смерть анонимности, определил ее точное место во времени и пространстве, призвав Б. в свидетели. Когда Б. нагнулся, Царица была еще жива. Но вскоре перестала дышать.
Она вовсе не походила на царицу. Скорее на пригожую крестьянку, потому что была румяная, круглолицая, с ямочками на щеках. Охотно смеялась, показывая в улыбке очень мелкие и очень белые зубы. Смеялась тоненько и кокетливо, а сама была крупная, дородная. Мы называли ее Царицей по примеру одного поэта, который впервые увидел Стефанию зимой. Поэт пил сырые яйца, когда она вошла в комнату, заиндевевшая, в барашковой шапке, раскрасневшаяся от мороза, в высоких сапожках. Увидев ее, поэт осторожно отложил недопитое яйцо на подоконник. «Царица!» — воскликнул он. Поэт был тощий, с остроконечной бородкой и рядом со Стефанией казался гномом. Так она стала Царицей, ибо велика сила воздействия на нас поэтов, даже если они видят корону и трон там, где стоит стог сена. Стефании это очень понравилось, она весело и лукаво рассмеялась, как, наверное, рассмеялась, увидев на улице идущего ей навстречу Кюрха — удивленного, ошарашенного, растерянного, который — как я себе это представляю — крикнул: «Стефания!» Он произносил ее имя по-польски — Стефания, а не Штеффи, что было лишним доказательством его расположенности. Другие жандармы — она работала уборщицей в фельджандармерии[57] — звали ее Штеффи.
56
Дистрикт Галиция — административно-территориальное образование, существовавшее в 1941–1944 гг. на части территории оккупированной Галиции со столицей во Львове.