Записка, написанная рукой раввина, которую принесли спустя два дня, убедила всех, что депортированные находятся в трудовом лагере. По прошествии месяца, когда отсутствие дальнейших новостей несколько ослабило веру в существование лагеря, появилась вторая записка, написанная другим депортированным, кажется, бухгалтером. Сомнительная история с записками на этом прекратилась, вместо нее начались выплаты контрибуции властям, давшим понять, что килограммы кофе, чая, а также золота помогут семьям получить вести о близких. В качестве милости было также позволено отправлять продуктовые посылки заключенным, которые — якобы — работают в лагере на территории рейха. И еще раз, уже после второй акции, появилась записка, написанная карандашом, ее сложно было прочесть. После этой записки говорили: «Они выбиваются из сил».
Однако неподтвержденные вести, торопливая людская молва шептали о вязкой земле у леса в деревне Лубянки и о носовом платке — найденном, окровавленном: это были бесхозные вести, свидетелей не оказалось.
Тот крестьянин, который тогда не смел и пришел, когда война закончилась, рассказал все. Это произошло в том самом лесу, о котором ходила молва, — огромном, старом, в восьми километрах от города, через час после того, как машина покинула рыночную площадь. Сам расстрел длился недолго, дольше до этого рыли могилу.
После первого выстрела наш кузен Давид, пухленький, круглый, неспособный к спорту и гимнастике, залез на дерево, руками, как ребенок мать, обнял ствол — и так погиб.
Порог
Próg
Пер. В. Костевич
Веранда была деревянной, застекленной со всех сторон. Еще недавно на ее больших окнах висели желтые занавески, похожие на сияющее солнце. Цвет этот, малополезный для глаз, был, однако, веселым и теплым — он великолепно гармонировал с настурциями, что цвели на округлых и продолговатых клумбах, за которыми собственноручно ухаживала мать. Но в этом году не было и настурций. Фасад дома, без занавесок и без цветов, смотрелся непривычно и жалко. По одной этой маленькой детали легко было догадаться, что пришло необычное время. Калитка, всегда тщательно прикрытая, беспомощно висела на единственной петле, словно человек в обмороке, окна же были затворены, несмотря на чудную летнюю пору. Улочка, где стоял их дом, сонная, ухабистая, тянулась мимо зеленых садов и одноэтажных домиков в сторону лугов и реки. Было раннее утро в самом начале июля 1941 года, первое тихое и спокойное утро после нескольких дней великого страха. Всего лишь неделю назад русские покинули город — неделю назад в город вступили немцы. Произошел уже первый погром.
Эльжбета украдкой выбралась из квартиры. На веранде было прохладно, по оконным стеклам сбегали струйки влаги. Села в плетеное кресло — бледная, но спокойная. Она все время думала о родителях, которых война застигла в Л., и страстно желала одного: чтобы те поскорее вернулись. Ей казалось, что вместе с родителями возвратятся мир и покой, что все будет снова по-прежнему… почти по-прежнему. Она была еще очень молода. Каждый день брала Чинга на поводок и отправлялась за город.
— На пляже безопаснее всего, — объясняла она Якубу. — Туда ни один немец не явится. Разве придет им в голову, что евреи могут теперь купаться?
На реке было тихо. Тополя поблескивали в солнечных лучах, серо-зеленые, стройные словно колонны, вода текла лениво, зацветая там и сям серой лягушачьей икрой. Песок согревал.
Часто они возвращались лишь к вечеру. Их встречали пустые улицы, атмосфера усталости и облегчения после долгого дня. Из шинков доносились пьяные возгласы, песни на жестком, чужом языке.
— Я еще в школе не любила немецкий, — признавалась она Якубу. — Скажи, разве я была неправа?
Куба улыбался и молчал. Он был гораздо старше, знал и предчувствовал больше, чем Эльжбета. Деликатно брал ее под руку и прижимал к себе. Она не противилась. Это давало ощущение безопасности.
— Завтра пойдем в предместье за картошкой, — говорила она, прощаясь у веранды. — Нужно купить ее до приезда родителей.
При мысли о родителях хотелось плакать. Но не сейчас, быть может позже, ночью, когда никто не видит.
Картошку они привезли на тачках.
— Два мешка! Надолго хватит, — радовалась она. — Будем делать вареники и драники. Ты любишь вареники?