Поезд был пуст. В него почти никто не садился, а если и садился, то только до следующей станции: деревенские бабы в белых платках везли на рынок пузатые корзины, пахнувшие сливками и молоком. В коридоре несколько мужчин громко обсуждали воскресный матч — что-то там про вратаря, который напортачил. Кондуктор подремывал.
Мы остановились на очередном полустанке — два столба и дощечка с названием, а сама деревня, наверное, лежит вдалеке от путей, — и я увидела, как в поезд заходят женщина и мужчина. В городе я бы и внимания на них не обратила, но здесь, в чистом поле… Она — красивая, ухоженная: костюм простой, но элегантного кроя, ботинки на низком каблучке — из тончайшей кожи, облегающей ногу как перчатка. Мужчина — постарше, уже с сединой на висках, высокий, худой, резкие черты лица. Френч небрежно перекинут через плечо. У них были несессер и огромная мягкая дорожная сумка.
Я выглянула в окно — ничего, только рожь, овес, клевер да узкая лента проселочной дороги, по которой удалялась от станции телега с решетчатыми бортами, оставляя за собой шлейф серой пыли. Похоже, на этой телеге они и приехали. Где они были? У кого? Городские до мозга костей — явно не у родни гостили, голову дам на отсечение.
Пара зашла в мое купе — ближайшее к тамбуру. Мужчина разместил на полке багаж, помог женщине снять жакет. В блузке она выглядела моложе, совсем по-девичьи, а белый цвет еще сильнее оттенял глаза — они были заплаканные. Женщина села в уголке, не у окна, хоть там и было свободно, и испуганно, словно ища поддержки, взяла мужчину за руку. Но какая из него опора, вон как сигарета в руке дрожит!
Поезд плавно повернул по широкой дуге, из-за леса выскочили разбросанные вдоль реки домишки — внезапно показались и почти сразу исчезли за темной тучей деревьев.
— Тише, тише, — услышала я шепот и, обернувшись, увидела, что женщина плачет. Она плакала тихо, беззвучно, по щекам тоненькой струйкой стекали слезы — круглые стеклянные шарики. Это был жалобный плач, и мужчина невольно повторил: — Тише, тише, — будто ребенку. Бросил быстрый взгляд в мою сторону, склонился над плачущей и прошептал, акцентируя каждый слог: — Пре-кра-ти же ты на-ко-нец.
Но женщина не могла прекратить. Теперь она громко всхлипывала, закрыв лицо руками.
— Минутное расстройство, — повернулся ко мне мужчина, — сейчас пройдет… Приляг, милая, — теперь он говорил с легким раздражением, слово «милая» прозвучало резко, — и знаешь… ты посмейся над этим…
— Посмеяться?! — воскликнула она.
В ее возгласе слышалась глубокая, неподдельная горечь. «Смеяться нельзя, она права», — подумала я и встала: надо оставить их одних. Сняла с полки чемодан и уже собиралась выйти, когда он сказал:
— Нет-нет… Останьтесь, пожалуйста, даже лучше, если мы будем не одни.
Мне было неловко, я не знала, как себя вести.
Потянулась за книжкой, но он, вероятно испугавшись молчания, тут же спросил:
— Можно поинтересоваться, что вы читаете?
Я сказала название. Ну почему же он не знает? Период оккупации — верно? Теперь оба они дружно рассмеялись, и, хотя это был нехороший смех, я не могла скрыть изумления.
— Искалечили человека, что тут говорить… — сказал он наконец. — Вы где были?
— В лагере.
— А мы в убежище. Здесь, в этих краях, в той деревне, где мы в поезд сели.
— Да, — сказала я, — понимаю. В те годы даже мысленно возвращаться нелегко, а уж тем более так, как вы… Понимаю ваше расстройство…
Голос женщины вдруг прозвучал на очень высокой ноте:
— Это не то, извините! Вы ошибаетесь…
И она начала свой рассказ. Неделю назад пришло письмо: дядя с тетей приглашали их на именины и смотрины нового, только что построенного дома. Дядя с тетей — так они их тогда называли, и так с тех пор и зовут — были те, кто принял их под свой кров в 1943 году. Они попали туда случайно. После долгих недель блуждания по лесу, когда в рюкзаках не осталось ни луковки, ни сухарика, ноги распухли, а ягоды смела осень, — они постучали в первую попавшуюся хату.
Был вечер, и в горнице хлопотала дородная, не старая еще женщина.
— Вам чего? — спросила она.
Они не знали, что ответить. Только ли в хлебе было дело?
— А-а-а, вон оно что… — Женщина присмотрелась получше: вид у них был одичавший. — Откуда?
Они не отвечали. На кухонной плите стояла крынка с молоком. Они смотрели на молоко. Женщина подошла — крупная, грузная — и, по-прежнему глядя с недоверием, подала напиться. Они хлебали молоко, как собаки. Потом она велела им уходить.