— Иди, — пихнул Эльжбету старший. — Будешь переводить.
— Они спрашивают, где ты прятался, — говорит Эльжбета. В эту минуту у нее голос сестры милосердия.
— Schneller, schneller…[9]
Солдат молчит. Эльжбета не в силах смотреть ему в глаза.
— Не бойся, — говорит она. — Я ничего им не скажу, не бойся.
Он шевельнул губами, прошептал какие-то слова. Она разобрала только одно русское слово: «жизнь»[10].
— Что он сказал? Переведи!
— Отпустите его! — крикнула она в отчаянии. — Ich bitte, ich bitte…[11]
Старший эсэсовец бросил понимающий взгляд. Глаза у него были — как небо.
— Сколько тебе лет?
— Пятнадцать.
— А мне двадцать. И я таких застрелил уже семнадцать. Этот будет восемнадцатым. Ты когда-нибудь видела, как это делается?
Из последних сил она срывается с места — бежать! — но чувствует, как сильные руки обхватывают ее шею, щека касается чего-то прохладного, чего-то, что держит рука эсэсовца.
— Schau mal, das ist so einfach…[12]
Зажмуривая глаза, она встретила его взгляд, отсутствующий, последний.
Вечером они с Агафьей похоронили его под каштаном в садике соседа-аптекаря. В комнате у теток уже горел свет, на плите варилась каша, наполняя ароматом комнату. За столом сидело несколько человек.
— …а потом они убили Гольдмана и его сынишку… — тихо рассказывал дядя.
Эльжбета вошла бесшумно в комнату и заняла свое место за столом.
Алина и ее поражение
Alina i jej klęska
Пер. М. Алексеева
Через две недели после того, как город заняли немцы, приятель Алины попросил ее сходить к нему на квартиру и осторожно, не вызывая подозрений, выведать у хозяйки, не разыскивали ли его немцы или украинцы, а если да, то не проводился ли обыск в комнате, которую он снимает. Приятель Алины, журналист, был автором нескольких резких антигитлеровских статей.
Просьба была серьезная. В те дни каждый выход за порог дома становился выходом в неизвестность, а точнее, в сторону неизвестной гибели, от которой, правда, не спасли бы и стены комнаты. И все же любая преграда, отделявшая от внешнего мира, дарила иллюзию безопасности, что в те времена уже значило немало.
Услышав просьбу Антония, Алина встала с дивана, на котором они лежали после обеда (вот уже две недели они ели картошку, посыпанную сахаром, картошку принес Антоний, у Алины был запас сахара) и подошла к зеркалу накраситься. Теперь она выходила — а это случилось раза два или три — только наведя красоту: красила ресницы, румянила щеки, элегантно одевалась. Ухоженность вводила в заблуждение.
Подводя брови, она заметила, что сильно побледнела и рука у нее дрожит.
— Это необходимо? — спросила она, не прерываясь. — А если даже и были?.. Ты же все равно туда не вернешься, останешься у меня…
— Совершенно необходимо, — отрезал Антоний. — Но если тебе не хочется, — он не сказал: «ты боишься», — то не ходи. Каролиха говорила, что сегодня спокойно, — добавил он чуть погодя.
— Ну что ты! — воскликнула Алина. — Конечно, пойду. Помнишь, позавчера я была у Ирены, пошла себе преспокойно… Я уже почти готова.
Она вдруг оживилась, воспрянула духом, даже повеселела. Кто знает, что на нее так подействовало: слова Каролихи или предположение Антония, будто «ей не хочется». В возбуждении она забыла, что до Ирены рукой подать, а квартира Антония находится на другом конце города.
«Разумеется, я пойду, — думала она, нанося румяна. — Он успокоится, когда я скажу, что его не искали, а я уверена: никто его не спрашивал…»
Она надела голубое платье, темную соломенную шляпку, перчатки.
— Ты красивая, — сказал Антоний и закончил невпопад: — Сам я не могу туда идти, к тому же я выгляжу не просто как еврей, а как три еврея! Как сотни евреев, как целая толпа!
— Давай не будем преувеличивать, — весело отозвалась Алина, — ни с красотой, ни с толпой…
В коридоре путь ей преградила адвокатша, у которой Алина снимала комнату.
— Вы идете на улицу? Это безумие… Утром было спокойно, но только что звонила дочь…
Алина вежливо улыбнулась и быстро закрыла за собой дверь. Был солнечный день. Тени платанов лежали на тротуаре, в окнах благоухали цветы. Далеко, в конце улицы, звонил трамвай. Поначалу она шла легко и свободно, однако на площади, где пересекалось несколько трамвайных путей, ей встретились первые прохожие, и она почувствовала, что у нее деревенеют ноги.