Она увидела его глаза, наполненные теплом. Перехватило дыхание, она поспешно открыла сумочку в поисках лекарства.
Эльвира стояла у входа, в короткой шубке, темные волосы обрамляли ее лицо. Они поцеловались. Тактичная Эльвира сказала только:
— Как хорошо, что ты приехала… Почему ты села так неудобно, на самом проходе?..
— Потому что все столики заняты…
— Как это? Вон тот у окна, в нише, ведь свободен… Пойдем, пересядем, там будет лучше.
— Я не заметила, как он освободился…
«Мы уже ушли в оперу», — сказала она себе. Посмотрела в окно и увидела их, удалявшихся вдоль берега озера. Они держались за руки. Она ощущала тепло его ладони.
Мой первый конец света
Mój pierwszy koniec świata
Пер. С. Арбузова
Весть о том, что ожидается конец света, принесла с рынка Агафья. Она ввалилась в кухню, запыхавшаяся, бледная, бросила сумку с продуктами в угол и крикнула матери испуганным голосом: «Вы знаете, на рынке говорят, что через месяц будет конец света!»
В этот день варили варенье: кухня пропахла сладкой малиной, и мама как раз собирала с поверхности закипевших ягод розовый «шум» — легкую пенку, которую, хоть она и вкусно пахнет, следует снимать, чтобы сироп получился прозрачным.
Вопли Агафьи мама восприняла спокойно. Не переставая снимать зловредную пенку, она сказала с мягким упреком:
— Но, Агафья, кто же верит в эту дурацкую болтовню…
— Дурацкая болтовня? — заартачилась Агафья. — В газетах написано, люди читали, ксендз в деревне с амвона объявил, на рынке паника, люди головы потеряли, а вы говорите — дурацкая болтовня. — Маленькие некрасивые глаза Агафьи, подернувшиеся слезами, заблестели от гнева. — Я знаю, вы ученая, но одно дело — наука, а другое — божественный приговор, — добавила она и трижды перекрестилась.
Мать улыбнулась, но не ответила. Спорить с Агафьей не стоило.
— А что будет потом? — спросила моя младшая сестра.
Мы стояли рядом с мамой в ожидании сладкой, нежелательной для варенья пенки — нашего любимого лакомства.
— Ничего не будет! Ничего! Ни человека, ни животных, ни растений, ни….
— Достаточно, Агафья, — прервала мама. Творческие наклонности Агафьи иногда ее забавляли, но не сегодня. Сейчас мама говорила резко, решительно. И нам так же решительно сказала: — Брысь отсюда…
Мы схватили миску с розовой пенкой и побежали в садовую беседку, к Войцеху. На круглом столе лежала колода карт — то был период игр в очко и шестьдесят шесть.
— Что-то случилось? — спросил Войцех.
— Через месяц будет конец света. Агафья вернулась с рынка. На рынке ужас. Люди головы потеряли. В газете была статья… Но все это, конечно, чушь…
— Почему чушь?
— А ты веришь в конец света? — спросили мы с легким беспокойством. Войцех был для нас непререкаемым авторитетом.
— И верю, и не верю. Поживем — увидим…
— Потому что мы верим нашей маме, а не Агафье. А мама говорит, это чушь.
— Поживем — увидим, — повторил Войцех.
Мы молча ели розовую пену. Она была сладкой и липла к губам. Пустую тарелку облепили пчелы.
— Жалко было бы, — внезапно сказал Войцех, после чего принялся раздавать карты, но внезапно бросил их на стол и побежал к себе домой.
После разговора с мамой о теории возникновения мира и о газетных «утках» в мертвый сезон принесенная Агафьей новость поблекла: еще день, еще два, и о ней почти забыли. Почти… Несколько раз о катастрофе вспоминал садовник — он был родом из Франции и ел лягушачьи лапки, да Войцех изредка прерывал игру в карты, высовывал голову из беседки и, оглядевшись вокруг, объявлял: «Все в порядке, мир как стоял, так и стоит».
Мы от всей души смеялись этой шутке.
Только Агафья ходила понурая, бурча что-то под нос, и каждый вечер бегала в церковь.
Мир действительно был прекрасен: под августовским жарким солнцем дни каникул тянулись лениво, один как две капли воды похожий на другой, и река покрылась мясистыми, но нежного цвета водяными лилиями. Как обычно летом, приехали передвижные театры: польский и украинский. В зале «Сокола» играли Фредро[110], в украинском доме культуры — Лесю Украинку. После отъезда театров приехала, как каждый год, чтица: выдающихся размеров дама со звонким и звучным голосом. Этот голос звонил колоколом, чирикал птичкой и выражал самые разные состояния: радость, грусть, раздумья. «Мастер оно-ма-то-пеи» — уважительно говорили о чтице в городке. В длинном белом платье, она стояла на сцене будто статуя. Рукава-воланы, кружевной воротничок, лицо точно вырезано из камня. Ее звучный голос гремел как гром. У нее было амплуа чтицы серьезной и трагической.