И через секунду:
— Во всяком случае, обязывает снаружи…
Но какая она, когда вечером закрывает за собой двери квартиры? Со стен комнаты ее преследуют взгляды рослого Шимона и беззаботные улыбки мальчиков, стоящих на мостике в 3. Давид держит в руке книгу, Тулек — мяч. Под мостиком весело бормочет и пенится вода.
Писали из Израиля, из Штатов, из Австралии. Она не хотела ехать за море. Зачем? Ради кого? Много времени прошло, пока она собрала чемоданы. Никто еще не знает, что год ее приезда окажется годом короткой — считаные дни — войны и что время, которое поглотило мальчиков и Шимона, запертое на семь замков молчания, то время, сопряженное со временем здешней войны, прорвет защитные силы дамбы и мощной волной ударит в ее усталое больное сердце.
Еще никто этого не знает, и Юлия с трудом учит чужие буквы и чужие фразы, по вечерам сидит за школьной партой, днем то и дело заглядывает в тетрадь. Еще никто ничего не предчувствует, и Юлия возобновляет старые и заводит новые знакомства, ездит на море смотреть закаты, сидит под сикомором и пишет письма…
На небе ни облачка, дни становятся все теплее. Никто ничего не предчувствует, и Юлию ждет еще встреча со старым и постаревшим приятелем, который, как и многие другие, приедет в Песах и усядется на террасе отеля с видом на серое, хамсиновое море. Полысевший, голубоглазый — пиджак в клетку, галстук с пальмами — скажет Юлии:
— Я сейчас читаю американцев…
— А днем шьет брюки, — продолжит его жена. — Он хороший портной…
Юлия курит сигарету, смотрит на море и своим грубым голосом вдруг ни с того ни с сего:
— Jam, bajam onija…[118]
И только когда май начнет приближаться к концу и дни станут еще более жаркими, еще более хамсиновыми, история покатится стремительно: пролив закрыт, войска ООН отозваны, эскалация, эскалация — кричат дикторы на всех языках.
В песках Негева танки. Тяжелые дни ожидания. Она сидела над атласом, дышала с трудом.
— Гетто, — говорила Юлия, — гетто перед облавой. Спасайте детей…
Велела настроить радио на Каир и переводить новости, передаваемые на иврите.
— Откуда ты знаешь, что это ерунда, — возмущалась она. — Тогда тоже никто не верил… Посмотри, — она открывала атлас, — взгляни на карту. Мы — капля, точечка…
И снова:
— Дети, дети…
Вечерами мы сидели на балконе, воздух пах мандаринами, высоко в небе жужжали вертолеты, грузно пролетали самолеты. Юлия клала руку на грудь.
— Подай мне капли, — просила она.
Приступ случился сразу после прекращения военных действий, под утро. «Скорая» мчалась по городу, погруженному в спокойный, глубокий сон облегчения… Лежа в больнице, она спрашивала о новостях по радио.
После второго приступа Юлия уже не открывала глаз, дремала. Сделалась маленькой и плоской. Только однажды подняла веки и — в полном сознании — спросила своим прокуренным голосом, разборчиво, четко:
— Состоялось ли уже общее собрание ООН? Что говорил Косыгин?
Той же ночью она увидела сыновей и звала их к себе.
В уже упоминавшейся резной шкатулке, где мы нашли две записки из Яновского лагеря и дневник Тулека, было еще несколько фотографий. На одной из них Юлия обнимает мальчиков, стройная, элегантная, в светлом платье, в перчатках до локтя. Голова склонена — лица не видно. Его заслоняют черные крылья большой соломенной шляпы.
Сложные приезды Юлии
Trudne Julii przyjazdy
Пер. Е. Губина
Я ехала в аэропорт встречать Юлию, она приезжала, чтобы остаться здесь с нами навсегда, после стольких лет внутренней борьбы, стольких лет раздумий и сомнений. Она была уже немолода, совсем немолода, и одинока, очень одинока, не имея никого, кроме нас. Самых близких ей людей убили.
Я ехала за ней ночью, в телеграмме о приезде было указано время прилета, двадцать три ноль-ноль. Ночь была темнее, чем обычно, — ни одного огонька, ни малейшего проблеска в окнах многоэтажных домов или света фонарей в поселках по обе стороны шоссе, — но я не сразу обратила на это внимание.
Я торопилась, чтобы, не дай Бог, не опоздать к прилету Юлии — дабы не обрекать ее, такую покинутую, на еще большее одиночество в момент прибытия, мысленно я уже видела, как она, приземистая, невысокая, в шляпе с большой лентой (она любила носить шляпы), стоит у выхода в толпе людей, ожидающих возвращения своих близких из-за морей-океанов, как это у нас принято — по разным причинам в гораздо большей степени, чем где бы то ни было. Видела, как она стоит у выхода и, близоруко щурясь, высматривает наши лица. Нет, я не могла этого допустить. Я торопилась, волновалась, думая только о приближающемся моменте встречи — спустя столько лет. И лишь когда я оказалась на площади перед аэропортом, меня поразила необычайная темнота. Ни единого огонька вокруг. Что это? Как это? Почему? — в панике спрашивала я себя — себя, поскольку никого, кроме меня, на площади не было, и не только на площади: далеко вокруг тоже ни души. Меня вдруг охватил страх, что за те тридцать минут, пока я ехала в аэропорт, в стране могли объявить военное положение, хотя никаких оснований для подобных предположений у меня не было, и я не знала, как это тут обычно происходит: в этом государстве мне пока не довелось пережить ни одной войны, я пережила их позже — и лишь по рассказам было известно, что все внезапное здесь возможно, как хорошее, так и плохое.