Четыре дня спустя вернулся следующий. Арендатор близлежащего фольварка, выживший в лесу с помощью своего эконома. Эконом привез его на телеге, средь бела дня. Старик полулежал, опираясь на вязанки соломы. В отличие от столяра лицо у него было белое, как облатка, и все сочли, что для человека, прожившего столько времени на свежем воздухе, это довольно странно.
Сходя с телеги, арендатор пошатнулся и рухнул как подкошенный, что приписали не только слабости, но и волнению. И впрямь можно было подумать, будто он целует порог своего дома, благодаря Бога за спасение. Эконом помог старику подняться и, подставив плечо, провел его в сени.
Потом целую неделю никто не возвращался. Городок напряженно ждал, люди строили домыслы и вели подсчеты.
Чад пожаров сдался под натиском ветра, дни сделались ясными и прозрачными, весна расцветала стремительно, как и положено первой свободной весне. На деревьях набухли почки. Прилетели аисты.
Через десять дней пришли трое: купец-мануфактурщик и два торговца зерном.
Появление купца внесло в домыслы и подсчеты некий сумбур, поскольку было известно, что его увезли туда, откуда не возвращаются. Выглядел он так же, как и до войны, разве что слегка поправился. На вопросы терпеливо, с улыбкой отвечал, что выпрыгнул из эшелона в Белжец и скрывался в деревне. У кого и в какой деревне скрывался, говорить не желал. На лице у него была такая же улыбка, как и до войны, когда он стоял за прилавком, продавая ситец и бязь. Эта улыбка, не сходившая с его лица, всех удивляла: ведь никто из родных купца не выжил.
Торговцы зерном трое суток спали как убитые. Они лежали на полу у приоткрытой двери, словно сон свалил их сразу, едва переступили порог. Лица казались опухшими, а высокие болотные сапоги покрывал толстый слой засохшей грязи. Соседи слышали, как ночью они кричали во сне.
Торговцы еще спали, когда вернулась первая женщина, которую не узнал никто. И лишь когда она, подбежав к дому учителя, зашлась в рыданиях, поняли, что это его жена. Поняли, но не узнали, настолько она хорошо укрылась под личиной нищенки. Побиралась у костелов и церквей, бродила по ярмаркам и гадала по руке. Это были ее убежища. Из-под цветастого платка выглядывало изнуренное лицо крестьянки.
— Это вы? — с изумлением спросили ее.
— Это я, — ответила она грубоватым, низким голосом. Только голос у нее остался прежним.
Итак, их было шестеро. Бежали дни, сады покрывались зеленью. «Осторожничают, — говорили люди, — ждут, пока отодвинется линия фронта». Линия фронта уже давно стояла на месте, и затишье предвещало наступление.
Но даже когда началось наступление и фронт одним махом перенесся далеко на запад, вернулось лишь несколько человек.
Подвода привезла врача, который девять месяцев пролежал в яме, выкопанной под хлевом пациентки-крестьянки, и пока не мог ходить. Из убежища в лесу вернулись бухгалтер с сыном и парикмахер с женой. Парикмахер, некогда обладатель буйных рыжих волос, был теперь лыс как колено.
Каждый день, под вечер, купец-мануфактурщик выходил из дому и шел к железнодорожной станции. «Сегодня жена возвращается», — объяснял он любопытным. Поезда еще не ходили.
Арендатор фольварка, человек набожный, все чаще стоял у окна. Высматривал десятого мужчину, чтобы поскорее прочесть на руинах синагоги поминальную молитву[120].
Дни шли за днями, ясные и благоуханные. Начали ходить поезда.
Люди в городке перестали строить домыслы и делать подсчеты. Бледное, как облатка, лицо арендатора все реже маячило в окне.
И только купец-мануфактурщик не оставлял прогулок на железнодорожную станцию. Стоял там терпеливо, с улыбкой на лице. На него больше никто не обращал внимания.
120
В еврейской традиции поминальную молитву — кадиш — читают только при наличии десяти взрослых мужчин (миньяна).