Ирина вошла в квартиру, отдала Василию пальто и сразу же направилась к кабинету отца, зная, что, кроме кабинета, он нигде быть не может, потому что любит работать допоздна, зачастую засыпая на огромном кожаном диване у письменного стола. Подошла к неплотно прикрытой двери и замерла, услышав приглушенные голоса.
– Так что, Сергей Ильич, придется вам к осени снова перебираться в Петроград.
Узнала голос Керенского.
– Георгий Евгеньевич надеется, что вы примете это решение с пониманием. Он человек мягкий, но, что касаемо дела нашего Братства, в решениях последователен. И жесток.
– М-да… Прямо скажем, несколько неожиданно, – в тоне отца послышалось замешательство. – Но… передайте князю Львову, что конечно же, конечно же…
Ирина начала уже отходить от двери, но, услышав следующую фразу, приостановилась.
– А вы уверены, что другого выхода нет? – Голос отца звучал удрученно. – Я не о себе, Александр Федорович, вы понимаете. Я о государе императоре.
– Другого выхода? – послышался шум отодвигаемого стула. – А вы что же, друг мой, не видите, что происходит? Государь слаб, ему не хватает решимости. Или будем ждать, пока Россия разлетится в клочья?!
Последняя фраза заставила Ирину подойти ближе к двери.
– Вспомните, дорогой Сергей Ильич, Александра Третьего! Что он ответил своему министру в Гатчине, когда тот настаивал, чтобы император немедля принял посла какой-то там великой державы? А?! – В голосе Керенского послышались горделивые нотки. – «Когда русский царь удит рыбу, Европа может подождать!» Вот ответ, достойный российского самодержца! Вот каков должен быть государь император великой страны! А Николай Александрович? – Керенский сделал паузу, словно давая возможность отцу самому мысленно ответить на этот вопрос. – Государь страдает от своих же душевных качеств, ценных для простого гражданина, но недопустимых, даже роковых для монарха.
– Пожалуй, вы правы, – услышала она голос отца и нахмурилась. Об императоре нельзя говорить дурно. Никому.
– Рок превращает прекрасные свойства его души в смертоносное орудие! – горячо воскликнул Керенский.
В коридор из своей комнатушки выглянул Василий, явно собираясь что-то сказать. Ирина приложила палец к губам и направилась к себе в спальню.
Во сне Ирине привиделся Керенский. Александр Федорович, одетый во френч защитного цвета, бесцеремонно ворвался в квартиру Порфирия и требовал, чтобы тот немедленно отдал ему «динаминизированный нервный флюид», без которого совершенно невозможно спасти Россию. А Порфирий, лукаво улыбаясь, говорил, что никакого флюида у него больше нет, потому что не далее как вчера вечером весь флюид уже был передан одной юной особе с очень засоренными каналами.
«И я тоже не отдам. Никому ничего не отдам. Что мое, то мое. И никогда ни о чем не пожалею…» – блаженно улыбнулась Ирина во сне.
2
К осени 1916 года положение на фронте стало еще тяжелее. Воздух, пронизанный тревогой и предчувствием неминуемого краха, словно лишал возможности вздохнуть полной грудью. Лица людей были хмуры и озабочены. Войной были ранены все…
3
После переезда в Петроград, где они с отцом поселились в своей старой квартире на набережной Мойки, Ирина вместе с подружкой по Смольному институту Леночкой Трояновской пошла работать в госпиталь и почти забыла о московском одиночестве и невостребованности. Впрочем, последним месяцам, проведенным в Москве, она была благодарна за знакомство и возможность общения с Порфирием, у которого многому успела научиться. В ней словно появился внутренний стержень, а вместе с ним – уверенность, что обстоятельства, какими бы они ни были, не смогут ее сломить.
В стенах госпиталя, где она дежурила через день, жили боль и страдания. Боль, казалось, пульсировала и пыталась пронизать и подчинить себе все вокруг. Ирина почти физически чувствовала это. Боль пряталась в каждом уголке, дожидаясь своего часа, а потом выползала и хватала за горло, заставляя плакать и кричать несчастных, искалеченных войной людей. Раненые жили с болью и умирали с ней, но боль не уходила вместе с умершими, а замирала где-то в укромных уголках, поджидая новую жертву. Обходя по ночам палаты и всматриваясь в лица лежащих на койках солдат, Ирина чувствовала, что нужна им не только как сестра милосердия. Раненые смотрели на нее как на надежду – весточку из другого, нормального мира, где течет обычная человеческая жизнь – без крови и мучений, жизнь, пряный вкус которой ты ценишь только тогда, когда вырван из нее обстоятельствами или чьей-то безжалостной волей. За месяц работы в госпитале Ирина почти безошибочно научилась определять, кто из тяжелораненых выживет, а кто – нет. И часто это не зависело от тяжести ранения. Те, кто хотел жить, каждым произнесенным вслух словом, как дикий виноград, цеплялись за шершавую кору жизни. Они просили выслушать или просто поговорить. Ирина садилась рядом и говорила. Умирали те, кто дочитывал книгу жизни молча…