Однако много лет спустя, когда я проходил в Бостоне резидентуру, то считал, что лучше уж вспышка мятежной злости, чем перспектива получить очередную дозу унижения. Я был молодым доктором двадцати с небольшим лет и попал к одному из ведущих эндокринологов в стране. Страсть к учебе у меня отнюдь не утихла. Я уже прошел одну двухгодичную резидентуру и сдал многоступенчатые государственные экзамены по общей терапии. В те годы, в начале семидесятых, молодому врачу, проходившему резидентуру, без хорошей стипендии было не свести концы с концами, а у меня уже была семья, которую надо было кормить. Однако работа не приносила мне радости. Научный руководитель мне попался очень придирчивый, сущий мелкий тиран, и я не вылезал из лаборатории — то делал крысам инъекции йода, то препарировал их и смотрел, как йод на них повлиял.
Эндокринология — наука о гормонах, вырабатываемых эндокринной системой; это точная техническая специальность. А мне гораздо больше нравилось осматривать пациентов, чем корпеть в лаборатории, однако и исследовательская работа тоже меня манила. Теперь, когда прошло сорок лет, кажется, что изучение трех гормонов щитовидной железы — это азы медицинской науки, однако в то время сам факт, что мой научный руководитель — один из первопроходцев в исследовании реверсивного трийодотиронина, уже был сенсацией. Мы работали в атмосфере жесткой конкуренции, стремились опередить другие исследовательские группы в той же области, и предполагалось, что щитовидная железа — смысл нашей жизни.
Я был иммигрант, выбравший бостонскую медицину за ее престиж и перспективы, однако все кругом то и дело напоминало об Индии. Большую роль в выявлении реверсивного трийодотиронина сыграл мой коллега из одного индийского медицинского института — по странному совпадению, его зовут Индер Чопра. А крыса — священное животное бога Ганеши. Правда, когда препарируешь зверюшку со скальпелем в руке, от покрова святости остаются разве что клочки. В то время я отнюдь об этом не жалел.
Особенно я закипал во время ритуала утренней «летучки». Однажды научный руководитель при всей группе устроил мне допрос с пристрастием по техническим деталям:
— Сколько миллиграммов йода вводили крысам Милн и Грир, по данным их статьи 1959 года?
Это относилось к какому-то основополагающему исследованию, но я от злости ответил нарочито беспечно, потому что на самом деле моему руководителю нужны были не цифры — ему надо было выставить меня невеждой:
– Две целые одна десятая миллиграмма, кажется. Я проверю.
– Наизусть надо знать! — раздраженно рявкнул руководитель. Вся группа сидела тише воды ниже травы.
Тогда я встал, подошел к руководителю и шлепнул его по голове толстой папкой:
– Вот сами и учите!
И вышел.
Научный руководитель догнал меня на стоянке, где я, красный от бешенства, дрожащими руками заводил видавший виды «фольксваген-жук» — визитную карточку молодых честолюбивых профессионалов. Научный руководитель сунул голову в машину и сказал с деланным спокойствием, умело скрывая гнев:
– Не надо. Вы губите себе карьеру. А я могу вам это обеспечить.
Истинная правда. Поползут слухи, а если руководитель расскажет, что недоволен мной, о будущем в эндокринологии и мечтать нечего. Однако на самом деле я не собирался губить себе карьеру. Я восстал против человека, который хотел унизить меня при всех. Мятежный порыв был импульсивным — а значит, что-то такое было заложено в моем характере, несмотря на всю тягу к чинопочитанию. В такие переломные моменты каждый, наверное, роется в памяти в поисках причин подобных срывов. Задним числом мы всегда находим своим поступкам рациональное объяснение, произвольно корректируем свою биографию. Однако какими бы случайными ни были причины, которые мы сочиняем, это всегда самооправдание. Самолюбие бросается в гущу событий очертя голову, после чего темная сторона психики прорывается на поверхность и тащит за собой всевозможные нелепицы, которые мы называем «переоценкой ситуации» — угрызения совести, сожаления, навязчивые воспоминания, самообвинения, панику, тревогу о будущем. И самолюбию приходится перестроиться и обороняться от этих неуловимых, но назойливых противников. Контролировать этот процесс не может никто — никому не удается примирить между собой психические силы, которые дергают нас в разные стороны. Кто-то из нас склонен к рефлексии, такие люди сознательно участвуют в процессе и встречают его лицом к лицу. Но большинство поступает в точности наоборот. Они стремятся отвлечься, убежать от бушующей внутри подпольной войны, пока не наступит неизбежная ночь, когда сон бежит от нас и призраки подсознания уже ничем не усмиришь.