Тело бросаем вперед.
Как и в СССР и Германии, поэты в Японии играли огромную роль в нагнетании истерических настроений. Тоталитарные государства ставят перед собой несбыточные, утопические цели, которые трудно описать в рациональных терминах. И здесь на помощь приходят поэты. Их роль в строительстве тоталитарного государства еще не оценена до конца.
Для массового самоубийства камикадзе время еще не настало. Однако история (истерия?) уже подбирала образцы для подражания. И никого не волновало, что официальное (и опубликованное!) расследование причин гибели трех солдат показало: они не обвязывались взрывпакетами, в качестве подрывного устройства использовалась «шестовая мина» — начиненная взрывчаткой трубка длиной в четыре метра, которую следовало поднести к колючей проволоке, поджечь шнур и ретироваться; смерть солдат была во многом обусловлена неосторожностью: бикфордов шнур оказался короче положенной длины. Никого не волновало и то, что они не имели никакой возможности выкурить последнюю папиросу, — бикфордов шнур уже горел, когда солдатам пришлось залечь под ураганным огнем противника. Некоторые офицеры вообще полагали, что их поступок, как он был представлен в средствах массовой информации, в сущности дискредитирует японскую армию: солдат должен выполнять приказания командира, а не принимать самостоятельные решения. Военные обиженно поговаривали и о том, что не следует считать поступок солдат их индивидуальным подвигом, ибо заслуга принадлежит не конкретным личностям, а всей армии и созданной ею блестящей системе подготовки воина. Но эти мнения тоже не произвели должного впечатления на общество, которое желало иметь свой собственный образ героя. Даже не героя, а героев: японскому обществу был милее пример коллективных, а не индивидуальных действий. От одиночного героя всегда веет непредсказуемостью, а японская культура не жалует бунтарей и одиночек.
Маньчжурские события стали переломными в новейшей истории Японии не только с точки зрения политической. Они также знаменовали смену духовно–психологической и поведенческой парадигмы. На первое место выходил теперь не созидатель, а разрушитель. Именно разрушителя стали считать созидателем. Мерилом человека становилась не жизнь, а смерть. Именно покойник стал вызывать наибольшее уважение. Покойника уважали больше живого. Награждать живых героев и повышать их в звании принято не было. На внеочередное повышение в чине могли рассчитывать только покойники. Смерть стала напитывать трупным ядом воображение поэтов и художников. Метафорическое сознание оказывалось сильнее прагматических соображений. И если смерть героев Русско–японской войны воспринималась как горе, то смерть «трех героев» вызывала слезы радости. Подчеркнутая эмоциональность выражения чувств (совершенно несвойственная японцам в повседневной жизни!), горючие слезы, застилавшие глаза и туманившие взор, были симптомом прогрессирующей некрофилии.
Лауреат Нобелевской премии Оэ Кэндзабуро так вспоминал свои пришедшиеся на войну ранние школьные годы: «Даже ученики младших классов трепетали перед императором. Помню, как тряслись у меня колени, когда учитель спрашивал, что мы намерены делать, если император прикажет нам умереть. Ошибусь — и конец, казалось мне.
— Что ты сделаешь, если император повелит тебе умереть?
— Умру. Сделаю харакири, — бледнея, отвечает мальчишка.
— Хорошо! Следующий! — выкликает учитель, поднимая с места нового ученика.
— А ты, что ты сделаешь, если император прикажет тебе умереть? Говори!
— Умру! Совершу харакири!»
Журналисты и писатели превозносили готовность к смерти японского солдата. Они сообщали о воине, который, не намереваясь вернуться живым домой, развелся со своей молодой женой; о сыне, который перед отправкой на фронт попросил мать «омыть» в бане его тело, как если бы он уже был покойником.