- Спасибо вам, Акулина Ивановна, хоть Жоржеточка немного погуляет, говорила Юзя Юльевна, - а то у меня совсем времени нет, - и хлопала пальцем по носу уже во все завернутую дочь.
- Ну мама! - притворно негодовала Жоржетта.
И вот они во дворе. Ванванч катает Жоржетту на санках, затем она катает его. Тут выскакивает из дому сам Каминский в шубе, накинутой на плечи, в каракулевой шапке пирожком и велит им замереть, и фотографирует их - случайный незначительный будничный эпизод, но эта маленькая фотография небольшого размера и крайне любительская до сих пор, вот уже шестьдесят лет, живет у меня и время от времени попадается под руку, уже потускневшая, отдающая желтизной улика из иного времени и иного мира.
Потом они долго сидят в сугробе и с наслаждением промокают, и обстоятельно спорят о политике.
- Раньше, при царе, были частники, - наставляет Ванванч подругу, теперь приказчики...
- Обалдел? - возражает Жоржетта.
- Давай спросим у няни, - Ванванч пытается выбраться из сугроба.
- Да няня-то деревенская, - смеется Жоржетта, - она Марфушка...
- Она Акулина Ивановна! - протестует Ванванч.
- Ну и что же? - смеется Жоржетта. - Все равно Марфушка.
Недолгое зимнее солнце садится за крыши, дети стреляют поверх сугробов "пиф-паф! пиф-паф!" и кричат "ура!".
Дома Ванванч, еще не успев раздеться, рассказывает, захлебываясь, проходящей по коридору Ирине Семеновне, как они там воевали с Жоржеттой на войне, но та проходит мимо, поджав губы, пока он орет из-под руки Акулины Ивановны: "А мы все равно победили!.."
- Тише, малышечка. Тете Ире не до нас с тобой. А ну сымай поддевочку, сымай, сымай...
Но тут внезапно появляется сам Ян Адамович Каминский, и он спрашивает, заинтересованно тараща глаза:
- Что же это за война была? Кто с кем воевал?
- Красные с белыми, - выпаливает Ванванч.
- Кто же пересилил?
- Да красные же, красные! - хохочет Жоржетта.
- А кто из вас красный, а кто белый?
- Ну, конечно, мы с Жоржеттой красные, - говорит Ванванч, - не белые же.
- Они же не белые, батюшка, - поясняет Акулина Ивановна.
- И Жоржетта красная? - спрашивает Каминский тихо.
- А какая же? - наступает на отца Жоржетта.- Белые ведь буржуи, и мы их всех застрелили!
В комнате Ванванч бросается к маме.
- Мамочка, мы всех белых победили!
- Да что ты?! - поражается она, и брови ее взлетают, но Ванванч видит, что она думает о чем-то другом, постороннем.
Однажды ночью он проснулся от перезвона церковных колоколов. За двойными рамами мартовских окон они гудели и переливались особенно загадочно. В комнате было темно, но с улицы врывалось разноцветное сияние, в котором преобладали желтые, красные и синие тона, и разноцветные пятна вздрагивали и шевелились на стенах. Это было похоже на музыку целого оркестра, а может быть, и на войну, а может быть, было предчувствие чего-то нескорого, грядущего, зловещего, до чего еще надо дожить, как-то докарабкаться, а может быть, это было предостережением на завтрашний день, и только Ванванч был пока еще не в силах увязать это предостережение с появлением в квартире Мартьяна.
Мартьян поселился у Ирины Семеновны. Он к ней приехал из какой-то угличской деревеньки. Маленький, жилистый, в больших валенках, сидел на кухне и дымил самокруткой. От него пахло кислым хлебом и дымом. Пепел он стряхивал себе под ноги, и Ирина Семеновна покорно за ним подбирала. Он молчал, вздыхал и смотрел на всех входящих с собачьей преданностью.
Акулина Ивановна сказала маме как бы между прочим:
- Эвон и Мартьян в Москву приволочилси... Спасается вроде...
- Что за Мартьян? - как-то слишком строго спросила мама. - Это кто?.. Ах, этот... Он же кулак, няня. Вы разве не знаете, что мы объявили кулакам войну?
- Он хрестьянин, милая ты моя, - мягко сказала няня, - чего уж воевать-то? Он хлебушек растил и нас кормил, вот-те и война...
Ванванч рисовал в это время пушку. Он прислушался, представил себе тихого Мартьяна на кухне и подумал, что Мартьяна жалко.
- С кулаком, няня, мы социализм не построим, - сказала мама, - он грабитель и кровосос. Вы вот его жалеете, а он бы вас не пожалел...
Пушка у Ванванча выстрелила, и, продолжая линию выстрела, он пририсовал человечка с бородой и криво написал: "кулак".
- Кулак, кулак, - сказала Акулина Ивановна неодобрительно, - а он-то хрестьянин и нас всех кормит. А как же, родимая...
И Ванванч снова пожалел Мартьяна.
- Мамочка, - сказал он неожиданно, - я люблю Мартьяна, он хрестьянин...
- О? - воскликнула мама без всякого интереса.
Остальное осталось для Ванванча за границей понимания.
Пришла в комнату Ирина Семеновна, растеряв остатки своей недавней гордости, теребила пуговицу на кофте и просила маму глухим, капризным голосом:
- Ты у нас начальница, партейная, слышь-ка, не дай старика обидеть.
- Да вы что? - И красивое мамино лицо стало чужим и далеким. - Какая я начальница? Вы что?.. Вы его сами не обижайте, при чем тут я?
- Слышь-ка, ты не дай, не дай. Его кулаком кличут, а нешто он кулак? Этак про любого сказать можно. Кулаки, они знаешь какие? Уууу... А он-то кормилец наш... Глянь на него: вишь тихий какой? Нешто кулаки такие?
- Да при чем тут я? Я на фабрике работаю, - обиделась мама.
- А чего ты, ласточка, к ей причепилась? - спросила няня. - У ей своих забот хватает...
Ирина Семеновна заплакала, и Ванванч заплакал тоже.
Акулина Ивановна вывела соседку из комнаты, бубня ей на ухо успокоительные слова.
- Он кулак, - сказала мама Ванванчу, - а кулаки грабят народ, они коварные и жестокие.
- А как они грабят? - спросил Ванванч, задыхаясь от волнения.
Но мама ничего не ответила и вышла из комнаты. А героическое сердце Ванванча под влиянием различных загадочных процессов тоже увело его в коридор, мимо коммунальной кухни, где сидел на табурете тихий кулак Мартьян, сжимая самокрутку в жилистой ладони. Ванванч пробрался туда, где в темной глубине коридора возле самой двери Ирины Семеновны притулился небольшой мешок из серой холстины, и прикоснулся к нему пальцами. От мешка тяжело пахло Мартьяном, кулацким грабительским духом... Это уже потом, спустя час или два, началась в квартире паника, будто крысы прогрызли мешок. Тонкая струйка белой муки стекала на старый дубовый паркет.
- Да у нас сроду крыс не было, - удивлялась Акулина Ивановна.
- Да кто ж еще-то? - сокрушалась Ирина Семеновна. - Говорила тебе, Мартьян, не кидай мешок у двери!
В это время Ванванч, забыв о собственном подвиге, сидел в комнате напротив Жоржетты, и каждый на своем листке воссоздавал цветными карандашами свой мир революционных грез и пролетарских наслаждений.
- Красивая! - в это же время говорила Акулина Ивановна на кухне, поражаясь ослепительно белому кудрявому кочану цветной капусты, который Юзя Юльевна похлопывала по бочкам, прежде чем опустить в кипящую воду. - А вы ее так и варить будетя, не порезамши? Ну надо ж, ровно цветок какой!
Пока что аромат духов заглушал в кухне все остальные.
- Вот так, - говорит Юзя Юльевна, выглядывая из-под рыжих своих кудряшек, - затем вот так... Вы глядите, Акулина Ивановна, глядите, потом и сами Отарику сварите такое...
- Да рази ж я смогу? - лукавит Акулина Ивановна. - Это ваше господское умение, а я ни в жисть не смогу.
- Да что ж тут мочь-то! - удивляется Юзя Юльевна и опускает кочан в кипящую воду. - Оп-ля! Теперь подождем. - Она уходит в комнату, возвращается и потирает розовые руки. А Акулина Ивановна заглядывает в кастрюлю. Губы ее вытянуты по-ученически, и голубые глазки прищурены, чтобы запомнить все и не прозевать главного. - Теперь мы посолим водичку, улыбается Юзя Юльевна, - вот так. А теперь мы приготовим сухарики. Белые, Акулина Ивановна, только белые и только хорошо подрумяненные... Мы их в ступочку, вот так, и побьем, побьем, оп-ля... - ступка сияет золотым сиянием. Капуста варится. Сухари крошатся. - Теперь мы на эту конфорку поставим маленькую кастрюлечку и положим в нее маслице, вот так... Уууу, оно уже начало таять! Видите?
- Ага, - говорит зачарованная Акулина Ивановна.
- Теперь сухарики опрокинем в масло, вот так... Теперь фине!.. Получилась у нас сухарная подливочка... О! А вот и капустка готова!
Меркнет аромат французских духов, вытесненный благоуханием нового блюда. Юзя Юльевна отрезала ломоть капусты, плюхнула его на блюдце, залила сверху сухарной подливкой, светло-коричневой, дымящейся.