Я ожидал, что Надя фыркнет, но она не знала, как это противно — жевать ёлкое сало. Она не произнесла ни звука. Нам пришлось обойтись без сала, зато мы взяли два салата из местной капусты, два украинских борща и два антрекота, похожие на кленовые листья. На третье был кисель с крошками крахмала, плавающими в стакане.
— Помнишь компот из сухофруктов? — спросила Надя.
— Хватит воспоминаний, — попросил я. — Они вызывает жуткую ностальгию по пионерским лагерям.
По старой студенческой привычке мы не снимали тарелки с подносов. Стол выбрали неудачный, он покачивался на трех ногах — четвертая нога была слишком короткая. Вокруг нас летали мухи. От стола пахло гнилью.
— Вот прекрасно! — сказала Надя. — Запахи Родины!
Отобедав, мы спустились на первый этаж. Надя отправилась в туалет. Я, слоняясь по пустому вестибюлю, заметил под лестницей в труднодоступном месте междугородный телефон-автомат.
От нечего делать я остановился и долго рассматривал этот железный ящик, висящий на стене. Даже снял трубку и послушал гудок.
Вернулась Надя. Она восхитилась и тут же захотела куда-нибудь позвонить.
— Куда мы отсюда позвоним? — спросил я.
— Все равно куда! Главное, отсюда! А жетоны, наверное, можно купить наверху, в кассе.
Через пару минут я вернулся. В моем кармане лежали два жетона. Я действительно купил их в кассе.
Собственно, я не знал, куда звонить, но Надя вручила мне один жетон:
— Давай, ты первый!
От нечего делать набрал номер Деда. Просто так набрал, не знаю зачем. На третьем или четвертом гудке трубку сняли:
— Алло! — произнес голос Славика.
Торопливо я повесил трубку.
— Что такое? — спросила Надя, заметив, очевидно, как изменилось мое лицо.
Я стоял, нахмурившись. Я чувствовал, как во мне все оборвалось — все, что могло оборваться.
Да, совершенно верно, я позвонил в квартиру Деда, но я меньше всего ожидал, что кто-то поднимет трубку. Трубку подняли — раз, мне ответил Славик — два, и самое главное — за словами Славика, где-то в глубине квартиры, я услышал голос, скорее всего, это был голос Деда.
Хорошо знакомый мне голос.
Дальнейшая дорога была для меня сплошным мучением. По крайней мере, для меня, а как для Нади, не знаю. Вот ведь, еще в Бресте я почувствовал какие-то нездоровые флюиды собственного настроения, какое-то шестое чувство мне подсказывало, что не просто так нас встретит родная земля! И это предчувствие неладного, чего-то страшного, росло во мне с каждым новым километром, который мы оставляли за багажником нового «мерседеса» оно увеличивалось по мере нашего приближения к Москве. Не потому ли мы останавливались возле каждой заправки?
С огромной ненавистью я теперь вспоминав как в детстве съедал банку варенья за один раз, не имея в себе сил остановиться; как за один присест съедал все гостинцы, которые мама привозила мне в пионерский лагерь, как… а-а, к черту! Как на первых месяцах своей работы у Деда с трудом отучился от привычки выпивать полную бутылки воды за один вечер — бутылку, купленную с расчетом на долгое время. Все это, как я теперь понимал, привело к тому, что, начав тратить деньги лежащие в кейсе, я не смог остановиться и растратил их все. До копейки.
Почему Дед вышел из тюрьмы? Его выпустили под залог? Или как это называется?
Но как бы там ни было, теперь мне придется держать ответ. Как пить дать, придется. Черт бы побрал эту пословицу: если что-то отнять от кучи, куча меньше не станет! И хоть я полагал, что в кейсе еще что-то осталось, я не был в этом уверен. Перед Германией я был на седьмом небе от счастья, а после звонка из дорожного ресторана я очутился в седьмом круге ада.
Надя не чувствовала угрызений совести. После того, как я услышал голос Славика, она набрала какой-то номер. Она с кем-то говорила, но я не знал с кем. Мне, мягко говоря, было не до того.
Когда мы возвращались к машине, между нами возникло отчуждение — точно такое же, как когда-то, когда мы зимой впервые отправились на улицу Студеную-Студенческую искать Феню. Только теперь наши роли поменялись. Источником отчуждения стал я, а не Надя.
Молчаливые, мы приближались к Москве. Впрочем, молчал один я. Надя повторяла на разные лады: