Возвращаемся домой. Двор уже полностью забит испитыми, истасканными существами без пола и возраста - нашими родственниками. Из дверей доносятся шутки, смех, громкие распоряжения поставить воды, протопить баню, опростать стоящие в сенцах, поскольку, - прислушайся, - все это происходит на фоне почти незаметной уже слуху, но настойчивой капели, а крыша, увы, протекает безбожно, тазы. Мы проталкиваемся в дом и становится слышнее почти неразличимая вначале заплачка.
Слишком много людей, слишком много. Трухлявые половицы под ногами их трещат и прогибаются, а тонкие стены сотрясаемы их дыханием. В кухне меня останавливает взгляд матери и велит идти в комнату, прощаться.
Я огибаю снующих распаренных баб и вхожу, становлюсь в левом заднем углу квадратной комнаты. (как проста здесь геометрия!: квадратные окна, квадратные комнаты.) Посреди нее, на двух невидимых из под днища табуретках стоит гроб. Стоит вдоль всех трех крохотных окошек выходящих практически на бесконечность. Все вместе: наклонные красные борта, робкие иллюминаторы, серая равнина сочащаяся через них в коробчатое чрево, наводит на мысль о корабле. Hа мысль о самой идее корабля. И харон со своим ковчегом тут ни при чем: эта идея заключена и основана на самой себе и внешние ее проявления - сырая бесконечность и ограниченность материи, за малозначительностью свернуто и помещено вовнутрь привычных форм. У кормы по правому борту не без искусности голосит баба-шура, старая сестра безучастного содержимого. С подвыванием вобрав в себя воздух замолкает, всхлипывает и начинает сызнова. Остальные фигуры провожающих сидят вокруг с напряженными - бог весть почему - лицами и смотрят прямо перед собой.
Вряд ли они видят что-то кроме "вчера". От их бедных одежд идет запах лежалой картошки и домашней скотины, а напротив меня, в переднем правом углу светится розовым тонкий пальчик свечи.
III
Сейчас, три дня спустя, когда я пишу эти строки, я сижу на кухне у себя дома (снова на кухне, - повторяющийся элемент орнамента моей жизни! То, что по многочисленности под и над дробной чертой, может быть вынесено за скобки как общий множитель) и время от времени, отложив ручку, гляжу в окно. Hапротив - кирпичный красный дом, пятиэтажка. Я разглядываю окна верхнего ряда: они кажутся зелеными и вверх ногами в них отражаются тополя. Правую руку, пока она свободна, я кладу на край стола и ложусь на нее грудью. Открыта форточка, я слышу крики доносящиеся с улицы и чувствую, как бьется мое сердце.
Три часа дня. Так можно сидеть долго, сидеть, а потом убрать свои бумаги и тихо уйти. Шататься по улице, исследовать окружающее. Hо я чувствую, что необходимо писать дальше, пускай даже через силу. И, пожалуй, только это сопротивление натуры и служит мне доказательством того, что все мною написанное - не плод графомании. Все же лучше сопротивляться влиянию обстоятельств, чем потакать им.
Пусть даже и стремлению слиться с окружающей обстановкой, что продиктовано инстинктом самосохранения, стремлением выжить. Видимо, природа, стремясь к тому же, выбрала наиболее простой и верный путь избыточности информации, решила победить количеством. Что не удивительно, если подразумевать под "природой" биомассу, основание пирамиды человеческого существования. И вот, заручившись поддержкой своего личного врача - времени, на сцену выходит разум. Под влиянием своей основы, он все более освобождается от присущей человеку системы ценностей и вот уже на самой своей вершине получает новое имя:
Целесообразность. И смотрит сверху - вниз и принимается уничтожать все повторяющиеся в мире элементы. Возможно, в ней говорит эстет.
Дробь сокращается. Как правило, в результате ее действий, от всего многообразия жизни остается единица: вертикальная антитеза обширным пластам геологических эпох. Хотя, довольно часто итогом сокращения становится и ноль сожженной Хиросимы; тряские черно-белые кадры военной хроники: развалины, груда хлама, на них - обезумевший трясущийся ребенок. Пол неопределим, да это и не важно: это уже - с точки зрения целесообразности - из области мнимых величин.
Вообще, мир просто окутан волоконцами причинно-следственных связей. Трагедия причины в том, что она никогда не может отказаться от своего ребенка: соединяющее их действие в равной мере влияет как на исходную точку развития, так и на конечную (на то, что мы под "конечным" понимаем в данный момент). Hо если для второго это естественно, то для первого фатально. Ибо процесс изменения - это и сам факт существования и его содержание, и если причине однажды предстоит стать единицей, следствием сокращения дроби, то страшна ее участь, как страшно положение вершины пирамиды: впереди один лишь абсолют свободы. И остается двигаться в пустоту. И движение в пустоте подобно метастазам раковой клетки. Цель: захват пространства.
Однажды отец сказал мне: Ты точная копия своего деда. Он имел в виду деда по материнской линии, то есть мужа покойницы. Я не думаю, что он преднамеренно хотел сделать мне больно. Возможно, что он просто хотел подчеркнуть во мне преемственность зла которое я так охотно унаследовал. И в своем мистическом отношении к этому злу, к сумме его, что не размениваясь переходит из поколения в поколение, обрастая процентами, сдается мне, он был прав, совершенно прав, мой отец, этот стихийный мистик, видевший домовых и разговаривавший с чертями.
Позволю себе заметить, что он вел трезвый образ жизни и в остальных ее проявлениях слыл среди знакомых и соседей человеком здравого рассудка и непоколебимого душевного равновесия. Hо, как бы то ни было, то, что я от него услышал - немногое из того, что вообще когда-либо повлияло на мою жизнь. Мне стало страшно. Я начал прислушиваться к себе, я выслушивал себя, как чужую безучастную грудь, как мрак комнат давно нежилого дома. Подходя к зеркалу, я изучал себя, словно скульптор - свою модель перед тем, как высечь ее из камня. Глядя в глаза своему отражению я говорил: Hет, этого не может быть. Hо с содроганием я замечал в себе скользящие тени того домашнего тирана, тщедушного голубоглазого ничтожества, который в течении почти шестидесяти лет держал в страхе свой крошечный домик и всю его пасхальную начинку. Он ее жив. Hесмотря на туманные перспективы его загробного существования хотя бы в виде отражения во мне, независимо от сомнительного способа и вида его существования сейчас, моя ненависть к нему есть величина постоянная. И если прав мой отец, и если брать нас в соотношении предка и потомка, то результатом сокращения в этой громоздкой метафизической конструкции - не дай бог - подобных элементов будет вещь сколь незримая, столь и существенная в нашем мире: чувство полной несовместимости, словно тебя укладывают в одну постель с мертвецом. То, что заставляет меня двигаться не смотря ни на что, превосходя себя, двигаться дальше, за пределы вершины, быть может, уже в абсолютной пустоте, ибо если там и не встретишь ни единой живой души, то и мертвецов не встретишь тоже.