Фотограф, приехавший на собрание, чтобы снять для «Женского голоса» докладчицу от центрального руководства и, может быть, еще президиум, вдруг без чьих-либо указаний выскочил откуда-то, взобрался на сцену, присел на корточки с той стороны, откуда падал свет, и приник глазом к своей машинке.
Петра жестом попыталась было остановить его, потом сердито буркнула что-то, чего за общим смехом ни он, ни кто другой в зале не расслышал, и — делать нечего — поправила кудрявую прядь и расцветшую над ней астру.
Грянул новый взрыв смеха и аплодисментов.
Фотограф отошел в сторону и, улыбаясь, стал переводить пленку.
— Тише, товарищи… Тише… Довольно смеяться!.. Ну, уймитесь же…
Оставив, наконец, бесполезный колокольчик, председательница встала и, собрав самые строгие нотки в голосе, которые рассыпались было, вспугнутые смехом, закричала:
— Петра, держись повестки. Начинай!
— Да, да, начинаю! — согласилась Петра и подняла руку, чтобы успокоить зал. — Тише, товарищи, тише! — застучала она косточками пальцев о трибуну. — Послушайте, я расскажу вам, как мы, женщины села Изворцы, построили чешму и прачечную.
Зал утихомирился. Все насторожились. Так бывает, когда опытный оратор умелым приемом сразу возьмет в руки зал и может вести его за собой куда угодно.
Так и Петра Манолова повела за собой притихшую околийскую конференцию.
— Надо вам прежде всего сказать, — начала она ясным спокойным голосом, — что посреди нашего села бьет сильный ключ. Зовем мы его «Теплым», потому что вода в нем теплая, на подземных огнях где-то греется. Вода эта и болезни лечит и для стирки подходящая, мягкая, хоть совсем без мыла стирай. Все наше село туда и ходит. А для стирки ничего не приспособлено, валяются камни посреди лужи, вот и все удобства. Жаримся мы там летом на солнцепеке, дрогнем зимой на холоде, а потом болеем, от того что холод с теплом мешается. Стираешь на камнях, грудь паром обдает, а со всех сторон мороз пробирает. И поясницу скрючит, и ноги, и плечи — чистый туберкулез!
Отнесла я однажды на ключ половики стирать, полезла в лужу, намочила их, подняла валек, да вместо половика чуть себя по лбу не хлопнула.
— Чешма! — крикнула я невольно. — Чешму и прачечную построить надо. Сами себя от беды избавим. Что мы, последние на свете?
И как я это себе сказала, прачечная словно выросла из луж перед моими глазами… Стоит она, красной крышей покрытая, вся из белого камня, с тремя кранами снаружи, а внутри разные корыта поставлены — и для белья и для больших вещей.
Постирала я с грехом пополам, вернулась домой и сразу разослала детишек сзывать наш комитет на собрание. Женщины тут же прибежали кто в чем был, все дела свои побросали.
— Что случилось, Петра? — спрашивают. — Чего тревогу подняла?
Объяснила я им, что́ задумала. Слов нет, товарищи делегатки, рассказать вам, как загорелись моей идеей члены комитета и все наши бабы на селе. Мы у себя в Изворцах все дела так и делаем — коллективно. Обо всем вместе договариваемся. Один палец, хоть бы и большой это был, — куда он? А пять пальцев в коллектив соберутся — кулак получается.
И Петра, сжав пальцы растопыренной ладони, показала присутствующим, в чем коренится сила изворчанок.
— Созвали мы по этому вопросу общее собрание в школьном зале. На сцене к классной доске прикололи цветной план нашей будущей постройки. Нарисовал его вот на таком большущем листе сын Цоны, зампредседателя. Студент он политехникума, да и с профессорами там у себя советовался…
Ну, как вам рассказать? Не план получился, сияние! Знаменитая штука! Всю душу в него парень вложил. Нарисовано все так, как мне тогда среди луж представилось, еще даже шикарней. Вода из кранов — синяя, течет себе да течет. А над кранами надпись в камне выбита: «Чешма сооружена женским обществом села Изворцы в год 1949».
Ахнули женщины, когда увидали этот рисунок. Ни одного голоса против стройки не раздалось! Пробовали было две-три бабы, потрусливее, заикнуться, что нам одним с такой махиной не сладить, так бабка Куна Петкова им задала. Вскочила на сцену — половицы задрожали.
— Не признаю никаких трудностей! — кричит. — Каждая пусть по камешку принесет, и то чешма получится. Я всю жизнь здесь стираю, на холоде дрогну, дайте хоть одну зиму пожить так, чтобы косточки мои не болели да глаза не видали, как коровы на белье…