— Ничего не поделаешь. Искусство, бай Петко, сражается сразу на нескольких направлениях.
— Гм… — покачал он головой, и взгляд у него вдруг стал каким-то отсутствующим. Позабыв и обо мне и обо всем вокруг, он пустился странствовать по запутанным лабиринтам воспоминаний, накопленных за прожитые шесть десятков лет.
Я налил еще чаю.
Принялся точить карандаш.
И ждал. Ждал и надеялся, ибо жизнь бай Петко — кладезь неисчерпаемый: не один сюжет, не один эпизод почерпнул я из его рассказов.
…Петко Савов или просто бай Петко, как по-свойски называют его не только в Белослатинской округе, но и по всему Врачанскому краю, в молодости был учителем, а в годы войны офицером, приговоренным за участие в бунте к смертной казни. Изучал он и право и философию, но профессией его стала революционная деятельность, партийная работа и в легальных условиях, и в полулегальных, и в подполье. В каких странах, кроме Испании, он побывал и что там делал — знали лишь те, кому знать надлежит, но если подсчитать, сколько времени провел он в отечественных и зарубежных тюрьмах, то в общей сложности наберется больше девяти лет. Кроме того, три года он пробыл в концлагерях, а уж сколько просидел в обыкновенных полицейских участках — этого он и сам не помнил.
Чистый, хороший человек!
Как часто проходим мы мимо таких людей, не замечая их, а они есть, они живут среди нас. Воспитанные партией, люди эти как бы опередили свою эпоху на пятьсот или, может, на тысячу лет, словно б спустились к нам прямо с сияющих высот Коммунизма, чтоб воочию показать, каким будет человек завтрашнего дня и что такое коммунистическая мораль, благородство, дружба, мужество и доблесть…
Таким человеком был и бай Петко.
Родившись задолго до появления нового общества, в зверином мире собственности, он вынес все, какие только есть на свете, горести и испытания.
Тюрьмы и концлагери по сравнению со всем прочим, могли бы, пожалуй, показаться ему раем. В полицейских застенках его множество раз и всевозможными способами истязали — с остервенением, со знанием дела, как бы желая установить, где же предел человеческой выносливости.
Глаза его, рот, нос, ребра, почки, легкие, сердце — все это было бито-перебито, калечено-перекалечено, вынесло на себе удары мешков с песком, подкованных сапожищ, палок, кулаков, резиновых дубинок, шомполов, камней, железных чернильниц… Его били по голому телу стволом винтовки, перочинным ножом резали кончики пальцев. И язык прокалывали, и голову стискивали обручем, и вены ржавой бритвой вскрывали. Да еще с издевательской просьбой: внимательно следить за всем самому, чтоб своевременно уведомить господина полицейского инспектора о наступлении смерти…
Никакое лечение не могло после Девятого сентября восстановить разрушенный организм — он держался чудом, к удивлению всех врачей. Но никакие истязания не погасили живой, спокойный блеск его глаз. И улыбка тоже осталась прежней. Это, собственно, была даже не улыбка, а какой-то неугасимый отсвет ума — ума, которому открыты все твои помыслы, который радуется, если они чисты, или мудро жалеет тебя, не прощая, если эти помыслы недостойны и низки.
Старые боевые друзья чуть не силой отстранили своего товарища от тяжелой работы и направили его управляющим небольшого заводика по обжиганию извести, неподалеку от его родного села. Казалось, тут он волей-неволей будет отдыхать — заводик мог бы спокойно работать и без его попечений.
Но отдыхал он так, как отдыхают коммунисты: растрачивая ежедневно гораздо больше сил, чем успевал набрать за время этого своеобразного «отдыха». С той минуты, как он включился в партийную работу, дела на селе пошли в гору. И в амбары, и в хлева, и в жилища людей, и в души их пришло богатство.
…Я кончил чинить карандаш и взглянул на своего гостя.
— Ну, бай Петко?
— Да знаешь, вспомнил я одну историю, — очнулся он. — Только вот совсем она не веселая, хоть и радостная.
— Начинай, начинай!
— Давняя это история. Лет тридцать назад дело было.
— Если она новогодняя, так пусть хоть при сотворении мира! Начинай.
— О Доне эта история, о Доне Свинарке, ты ее знаешь.
— Знаю.
— В долгу я у Доны. Жизнью ей обязан. Хороший она мне урок дала. Да вот суди сам…
И бай Петко начал свой новогодний рассказ.
— В двадцать третьем году, после разгрома восстания, я не сумел переправиться за границу. Ранен был, да и недооценил опасности. Остался в селе и прятался у нас в хлеву — то есть там, где меня стали бы искать прежде всего. Попробовал я было скрыться, но уже тогда, когда фашистские карательные отряды оцепили со всех сторон село для повального обыска. Приказ у них был: перевернуть все вверх дном, но не дать мне уйти.