В 1946 году, когда взялись мы за организацию сельскохозяйственных кооперативов, пришла она ко мне — даже в городе меня разыскала. Я занимал тогда один ответственный пост.
— Петко, — говорит, — решили вы всю, какая есть у кого земля, в одно собрать.
— Верно, Дона. На добровольных началах, конечно. Но дело это стоящее, на пользу людям.
— Может, и на пользу, — согласилась она. — Но коли добровольно, меня в это дело не впутывайте. Хочу я, чтоб сквитался ты со мной за старую услугу. Прикажи, чтоб не записывали меня в кооператив. Знал бы ты, Петко, — тут она заплакала, — как нам эти семнадцать декаров[23] достались! С голоду пухли! С голоду! — Она колотила себя кулаками по иссохшей груди. — У родных детей кусок изо рта вынимала. А отец их? Работал, как лошадь, в дождь, в холод голый, босый ходил!..
Синие губы ее дрожали. Тряслись сутулые плечи. Платок сполз с головы, открыв поседевшие волосы и все ее изборожденное морщинами, изможденное лицо.
— Не отнимайте у меня землю, Петко! Не отнимайте!
Представляешь себе мое положение?
Дона пришла просить, чтобы мы не брали ее с собой в социализм. Но ее ли оставлять за бортом — беднячку, труженицу, настоящую народную героиню, не пожалевшую перед лицом палачей не только собственной жизни, но и жизни своих детей?!
Где найти слова, чтоб объяснить ей, раскрыть глаза? Все, что можно выразить словами, и я и другие агитаторы самым подробным образом разъясняли народу и на собраниях и в личных беседах.
Подошел я к ней, взял за руку — такая же изуродованная, как моя, да к тому же шершавая, потрескавшаяся, как древесная кора.
— Посмотри на меня, Дона!
Подняла она глаза, заглянул я в них — и вздрогнул, потрясенный: в самой глубине их лежал столетиями копившийся, впитавшийся в плоть и кровь страх перед жизнью, боязнь голода, неверие в людей, в добро; все темное, неизбывное горе народное было в этих глазах.
Прошло много времени, быть может минута, но я не в силах был отвести взгляда…
— Дона…
И вдруг сквозь этот мрак пробился какой-то живой огонек и вмиг осветил ее лицо.
— Что, Петко?
И показалось мне, что рядом со мною стоит не старушка Дона, а прежняя девушка с растерянно изумленными глазами.
— Поверь мне, Дона: Не бойся. Иди и подавай заявление. Отдай свою землю в кооператив. Это для твоего же добра. И тебе, и всему народу польза.
— Так ли, Петко?
— Верь мне, Дона. Даже не мне — крови верь, которая пролилась ради того, чтоб пришло это время. Жизни верь… Вспомни, как повесили на дереве у мельницы Стойчо, Димитра и того молоденького паренька, Ганчо его звали, единственного сына у матери! Да разве только их? Детишек своих в горящей избе помнишь?
— Помню, — едва слышно прошептали старушечьи губы.
И вновь ожило перед глазами прошлое со всем, что было в нем и хорошего и плохого, и захлестнуло нас обоих.
…Поверила мне тогда Дона. Ушла обнадеженная. Прямо с вокзала — в кооператив, и подала заявление. Себе оставила только небольшой участок в шесть декаров, а остальные одиннадцать сдала. И телегу сдала, и плуг — все как полагается.
Беда стряслась, когда приступили к обобществлению скота и переделу земли. Трудные то были дни, и я при малейшей возможности мчался в село.
Здесь-то и произошло, новое мое объяснение с Доной — на этот раз посреди площади, при всем честном народе.
Ей принадлежали шесть декаров того луга, где сейчас огороды ТКЗХ[24]. Плодородные, богатые влагой земли. Сберегла для себя Дона кусок этой благодатной земли как последнюю свою надежду. И вот — на тебе! — именно на эту ее надежду мы и занесли руку.
Было воскресенье. Казалось бы, пришла в село новая жизнь, праздник, музыка играет, а хороводят одни ребятишки да несколько наших — из числа самых неунывающих строителей нового мира.
Гляжу — бежит моя Дона по мосту, оглядывается по сторонам, кого-то высматривает.
— Петко! Ты здесь?
— Как видишь.
— Петко! — кричит что есть мочи. — Погубили они меня, Петко! И ту землю, что на лугах, тоже теперь отнимают! Пашут уже ее, Петко! Пашут! Останови их! Верни-и их!
— Погоди, Дона! — Я хотел было положить ей на плечо руку, но она отскочила от меня. — Ведь тебе другую землю дают взамен. А на лугах, ты же знаешь, огороды будут. Не чужие ведь огороды, наши, общие. И доходы и урожай на всех.
— Слушай! — и она вся словно подобралась. — Ты прямо скажи: прикажешь трактору повернуть с моей земли или нет?
— Как же я прикажу, Дона? Ведь для того я и приехал сюда, чтоб помогать…