Батюшки светы! Как заголосит она, как примется негнущимися своими пальцами рвать на себе одежду, волосы! Платок с головы сорвала, молотит себя кулаками по лицу, губы ногтями царапает.
— Если б я знала!.. Если б только я знала!.. — она просто задыхалась от ярости. — Если б я знала, что ты таким ворогом лютым для народа окажешься… да разве б стала я тебя тогда укрывать!.. На, гляди! Гляди! — И она с такой силой рванула старый шрам на губе, что рот у нее окрасился кровью. — Губу себе прокусила! Кровушки своей напилась! Все из-за тебя, вражина!
Грохнулась она передо мной на землю, раскачивается, как одержимая, взад-вперед, причитает, точно на похоронах.
— Господи боже ты мой! Для того ли я укрыла его, чтобы он землю последнюю у меня отбирал, детишек моих голодом морил!..
Завыли, запричитали за нею и другие бабы. Заплакали дети… Мужики стоят молчаливые, хмурые. Еще народ подходит. Но никто не вмешивается. А коммунистов никого поблизости нету: все в разных местах, везде ведь глаз нужен. Под конец все-таки подошло несколько наших — из сельсовета, из правления. Подошли и двое милиционеров, — а ты ведь знаешь, что это за публика, когда у них в руках оружие.
— Бай Петко, прикажи только!
Приказывать?
Стащил я с головы шапку, стиснул в руке, поднялся на крыльцо того дома, где теперь кооперативная лавка, и заговорил. Что говорил, уж и не знаю, потому что сам себя не помнил. Дона голосит-убивается, а я объясняю, отчего она голосит, и что, собственно, голосит-то не она, а мрачное наше прошлое.
…Впоследствии я отомстил ей за обиду. Жестоко отомстил. Хоть и пришлось отложить свою месть на несколько лет.
Умели мы отдавать жизнь за народное счастье, но как повести людей за собой, как создать это счастье вот здесь, в своем селе, на своей земле — этому мы тогда еще не выучились. Понимали, что надо делать, — перед нашими глазами был пример советских товарищей, а вот уметь — не умели. И до сих пор еще как следует не умеем. Скотина у нас хирела, овец зря резали, людей в поле посылали гуртом, без всякого порядка. А поскольку учета мы не наладили, все так и равнялись на лодырей на отстающих. И доход делили точно так же — всем поровну. Хорошо ли работал, плохо ли — получай свой трудодень.
А председателей каких выбирали? Были это старые, заслуженные товарищи, отличившиеся в борьбе против фашизма. Только вот беда, в сельском хозяйстве ни уха, ни рыла не смыслили. Идут вроде вперед, к социализму, да только по-рачьи, задом пятясь. Все больше на прошлое оглядываются, на былые геройские дела: вот как оно, мол, бывало, во времена Сентябрьского восстания, вот как, мол, истязали меня полицейские… О концлагерях расскажут, о том, как по тюрьмам сидели…
О будущем, конечно, тоже говорили, но говорили так:
— Терпение, товарищи, терпение. Придут красные денечки. Мед и масло рекой будут по нашему селу течь.
Ну ладно, прошло два года, три. Пять, восемь лет… Земля у нас как земля, люди как люди. Сколько новых машин появилось, какая наука в село пришла, какой великолепный пример перед нами! Так чего же ты ждешь, дорогой товарищ? Когда, наконец, поймешь, что языком-то масла — не взбить. Хочешь масла — сперва корову хорошенько покорми. И меда из сладких речей не выжмешь — для этого пчелы нужны, а для пчел — ульи. Самое меньшее по три-четыре улья на каждый двор. И ульи настоящие, из досок. Их тоже не языком сколачивать надо.
Так или иначе, пришел конец этому рачьему, или, как выразился один наш товарищ, «философскому» периоду развития. Выявились в наших рядах настоящие, трудовые командиры. Уверенно двинулись они вперед, и народ пошел за ними.
А в первых рядах, как тебе известно, шагает наша Дона. Превращение этой самой нищей в селе крестьянки, выпрашивавшей горсть муки у чужих дверей, в свободную гражданку, в хозяйку своей судьбы, чувствующую свою ответственность за жизнь всего села, — это уж для другого большого рассказа.
Важное место в том рассказе занял бы свинопас Вели.
В сущности Вели уже не свинопас, а свиновод. Больше того: заведующий свиноводческой фермой, с дипломом, потому что успешно окончил трехмесячные зоотехнические курсы. И на ватнике у него теперь — серебряный орден.
Дона — та всего лишь звеньевая, но звено у нее особенное — состоит оно, главным образом из ее домашних: двое сыновей (один из них тот самый паренек, который чуть было не сгорел из-за меня заживо), две снохи и несколько внуков — те, что постарше. Потому и зовется то звено не звено, а Донин выводок. Когда в прошлом году впервые получили богатый урожай — первые плоды планового ведения хозяйства — у Дониного выводка оказалось заработанных больше двух тысяч четырехсот трудодней.