И — смотри ты — точно так же, как тот, он нагнул голову, и, метнув на нее из-под нахмуренных бровей сердитый взгляд, топнул ногой, и закричал:
— Не буду я есть! Не нужна мне твоя яхния, ешь ее сама!
Тут уж старуха разволновалась всерьез.
— Бойко, ты куда? Слышишь, что я тебе говорю?..
Но внук захлопнул за собой дверь соседней комнаты.
В этой комнате, как раз над кроватью Бойко, висели в одинаковых позолоченных рамках две увеличенные фотографии — отца и деда Бойко, владайского повстанца и родопского партизана.
Для мальчика это были не просто портреты, а настоящие обитатели маленького домика. Их первыми видел он по утрам, как только открывал глаза, с ними прощался, засыпая вечером.
— Спокойной ночи, дедушка Илия! — по очереди кивал он головой портретам, — спокойной ночи, милый татко!
Каждый вечер у матери и у бабки находился повод рассказать мальчику что-нибудь новое об этих людях. И так как правдивые рассказы женщин чередовались с вымышленными историями из сказок, мальчик порой путал, кто чудовище-фашист и кто — огнедышащий змей, кто на самом деле существовавший герой, такой, как его отец, и кто — сказочный юнак, подобный пастуху Панко.
Соседство портретов на стене, рассказы об отце и деде как-то сблизили их в сознании ребенка. Ему казалось, что оба они жили в одно время, вместе сражались с чудовищами, помогали друг другу.
Вбежав в комнату, мальчик впился взглядом в молодое, улыбающееся лицо отца.
— Папа! — воскликнул он с таким отчаянием, как будто портрет и в самом деле мог понять его горе. — Видишь, какая у меня бабка!
Слезы брызнули у него из глаз и покатились по краям дрожащих губ, капая на сбившийся набок галстук.
А на кухне растерянная старуха беспомощно оглядывалась по сторонам, как будто что-нибудь здесь могло помочь ей справиться с тем, что поднималось у нее в груди, душило ее… В сердцах захлопнула она створки окна, чтобы хоть георгины на нее не таращились.
— Еще это проклятое письмо! — прошипела она и схватила белый листок, но не разорвала, не скомкала его, а только сердито шлепнула на стол между двумя так и не понадобившимися салфетками.
В это мгновение до ее слуха донеслись отчаянные рыдания внука. Не раздумывая, старуха бросилась в соседнюю комнату и, склонившись над постелью, обняла вздрагивающие плечики мальчика.
— Бойко!.. Бойко!.. Сыночек мой! Дитятко мое родное… Что ты, маленький, что ты плачешь? Бойко, Бойко… Молчи!.. Что люди подумают?.. Пойдем, пойдем лучше обедать.
Но Бойко умолк и без ее уговоров. Почувствовав прикосновение бабкиных рук, он вырвался, вскочил с кровати и отбежал в сторону. Грудь его судорожно вздымалась, в глазах еще стояли слезы, но они не могли погасить гневных огоньков, горящих в глубине зрачков. Он яростно сжал губы и выкрикнул со всем возмущением, накопившимся в его чистом детском сердце:
— Ты, ты, бабка, ты… никакая не коммунистка! Ты моего папу ни капельки не любишь. Для того он погиб, чтобы ты его так срамила, да?!
Рада вытянула руки, словно стараясь защититься от жестоких слов внука.
— Молчи! — с трудом выговорила она.
— Не буду молчать! Всем расскажу, что на всю Болгарию ты одна неграмотная осталась… Дай только увидеть товарища секретаря, я и ему скажу. Пусть тебя в клубе перед всеми выставят. Пускай, пускай на тебя все пальцами показывают — вот она! Смотрите на неграмотную коммунистку!
У старухи от обиды перехватило дыхание. Все ее тело, высохшее от бесконечных стирок на господ, словно одеревенело. Но и мальчик так живо представил себе, как его бабка стоит на собрании перед всем честным народом и соседи по кварталу указывают на нее пальцами, что его голос вдруг оборвался.
— Не хочу… Не хочу, чтобы у меня была неграмотная бабушка, — залился он слезами, — меня ребята в школе засмеют…
— Ох ты господи!
— Нечего тебе господа звать. Скажи лучше вот здесь, — поднял мальчик руку к портретам, — вот деду и отцу скажи, пойдешь в школу учиться или не пойдешь?
— Пойду, сынок! Пойду… — дрожа всем телом, твердила бабушка. — Обещаю… Честное слово!.. Я и сама уже так решила, да ты вот раскричался… — расплакалась теперь уже и она.
Внук вскочил и бросился к ней на шею.
— Бабушка, бабусенька! — осыпал он поцелуями ее морщинистые щеки.
— Пусти… пусти, ты меня свалишь! Видишь, ноги меня не держат.
И она опустилась на кровать, прижав к себе внука. Обида ее потонула в сложном, еще не совсем понятном ей самой, но сильном и глубоком чувстве, смешанном чувстве радости и гордости, оттого что сбылись ее мечты и малыш тянется вверх достойным побегом от старого корня. Пали двое других, но будет жить этот, третий, вобравший в себя их силу. Она целовала его и шептала между поцелуями: