Тут Нино опять дернул себя за усы, и колокол в его груди прогудел:
Первым захлопал дядя Крыстё. Его примеру последовал еще десяток наиболее пламенных приверженцев родного края, любителей лесов и ценителей поэзии.
Послышались возгласы:
— Чего там… Давайте голосовать!.. Принять!.. Все ясно!..
На круглых щеках партийного секретаря заиграла довольная улыбка, и он поднялся из-за стола президиума:
— Не возражаю…
Вероятно, так, под аплодисменты, прошло бы и голосование, если бы тетка Рада — партизанка, мать нашего секретаря, не вскочила сердито со своего места — маленькая такая, шустрая бабенка в опрятном простеньком черном платье.
— Минуточку, товарищи! Давайте разберемся! — воскликнула она своим звонким голосом, и глаза ее сверкнули из-под низко повязанного платка. — Не дело это, товарищи, нельзя так: нахвалили человека и сразу принимать. Нет, так коммунистом не становятся!
Ох, и звонкий же у нее голос, у тетки Рады. В молодости слыла она первой певуньей во всем Бунине. Жила она в верхнем квартале, который прозвали у нас Кремлем — и за то, что дома там на горе стоят, среди зубчатых скал, и за то, что «кремлевские» вот уже три поколения подряд все сплошь коммунисты. При фашистах Рада Тодорова, каким бы делом ни была занята, какое бы горе в душе ни прятала, — неумолчно пела. Пела и песни Ботева, и другие песни, но непременно бунтарские или веселые. Говорила она мне, что поет для того, чтобы укрепить дух в наших людях и досадить нескольким гадам, которые есть в селе. Умолкли песни тетки Рады только тогда, когда старший сын ее пал в партизанском бою с песней Ботева на устах, и так же, как Ботев, сраженный пулею в лоб.
Слова тетки Рады так зазвенели у меня в ушах, что голова пошла кругом. Я увидел, как все, кто только что аплодировали, либо опустили вниз руки, либо нашли для них какое-нибудь занятие: застегивали и расстегивали воротники, теребили, пуговицы, а то и просто попрятали руки в карманы.
— Выходит, если он лесничий, — не глядя в мою сторону, принялась за меня тетка Рада, — если мы все к нему ходим, один за хворостом, другой за сеном, третий за палками с утиными клювами, значит мы и должны его возносить выше тех белых орлов, что летают над Червеницей? Да еще стихи про него сочинять? Проснитесь, товарищи коммунисты, и пораскиньте мозгами, так ли принимают в члены партии? Правильно я говорю, товарищ Тодоров?
Наш секретарь был прославленный герой — и партизанил и на фронте отличился: три антифашистских ордена и две медали за храбрость имел. Но тут смутился, смешался почище моего. Мальчишеские его щеки вспыхнули таким алым огнем, словно мать ему не вопрос задала, а затрещину закатила.
— Правильно, — только и выдавил он в ответ, да и то когда тетка Рада уже обернулась к нему спиной.
— Это все верно, — продолжала она, сдвинув со лба платок, чтобы открыто встретить любой взгляд, — верно, что Алекси печется о каждой травинке, о каждом деревце в государственном лесу. Верно и что герой он у нас. Он мне самой не раз жизнь спасал, когда мы носили в лес партизанам мешки с продовольствием. Но, несмотря на это, у меня есть возражение… Слышишь, Алекси?
Я как вскочу со скамейки, — а роста я немалого, — чуть потолок в клубе не прошиб.
Тут все на меня уставились, будто в первый раз видят. Чувствую, как ручка и записная книжка начинают подпрыгивать в левом кармане — до того сердце колотится. Но что с ним поделаешь, с сердцем-то?
— Ты, Алекси, — повернулась, наконец, ко мне тетка Рада, — должен понимать, что членом Коммунистической партии не становятся так, с бухты-барахты, да еще под гром аплодисментов. Есть у тебя очень плохая и вредная привычка. Ты позволяешь себе поднимать руку на бедняков, которые совершают порубки в лесу. Сколько народу приходило ко мне жаловаться! Лупил ты их по чем ни попадя и кулаками, и палками, и обухами их собственных топоров. Было такое дело или нет?
— Было! — крикнули вместо меня из последних рядов. Видимо, кто-то из пострадавших.
За этим возгласом последовали и другие.
— Бьет! Бьет, это верно! И не только людей — скотину бьет!
Все усиливавшаяся атака явно обеспокоила дядю Крыстё. Он неоднократно получал предупреждения по партийной линии за то, что не в силах был сдерживать свое доброе, переполненное родственными чувствами сердце, и вот на тебе — и в этот вечер не устоял: весь белый, обсыпанный мучной пылью после вечернего замеса, заерзал на стуле и попытался, так сказать, подложить подушечки под сыпавшиеся на меня удары.