Кто поверил, кто нет. И пошли комментарии.
— Верно тебе говорю, зарок дал! Поклялся! «Товарищи, говорит, коммунисты, если хоть раз еще замахнусь на кого рукой — пусть обе руки у меня отсохнут!» Так прямо и сказал! Только что не перекрестился, но ведь это у партийных запрещено.
— Это кто же?
— «Кто»? Алекси!.. Ни палкой, говорит, ни кулаком, ни топором не замахнусь больше.
— Это Алекси-то не замахнется?! Как же!
— Так ведь клятву дал!
— Клятву? Ха-ха-ха!
Нашлись и такие, которые решили испытать, насколько я верен своему слову. Да не кто-нибудь, а наши же кооперативные. Пастухи. И сделали они это не со зла и не по несознательности, а так, шутки ради… Есть у пастухов такая страсть — подшутить над кем-нибудь, позабавиться. Да и как этого не понять? Ведь подумать только: бродишь один-одинешенек день, два, а то и целый месяц по этим каменистым, безводным пустырям, от которых пышет жаром, точно из паровозной топки; смотришь на чистое, без единого облачка, небо — такое раскаленное, что того и гляди посыплются с него огненные капли; стоишь, опираясь на посох то одной рукой, то другой, то подбородком, — осточертеют тебе и овцы, и природа, и всякая сознательность. Ну как тут не учудить какую-нибудь штуку: либо чужой собаке банку к хвосту привязать, либо дохлую змею на дорогу подбросить девчатам под ноги, или, наконец, наорать ни за что ни про что на вожака стада, чтобы хоть голос свой услышать, — и то как-то на душе полегчает…
Охочие до шуток пастухи смекнули, что для первой проверки моего партийного слова лучше придурковатого Дешко-чабана никого не найти, потому что тот своей песней сам меня и приманит в запретную зону.
У Дешко — хилого, безответного малого лет сорока, с безразличным взглядом и слюнявой отвисшей губой, — и вправду была одна излюбленная песня. Эту песню знал в селе каждый, хотя пел ее Дешко, только оставаясь в одиночестве. Когда несчастная его мать померла от горя, что родила такого придурка, маленький Дешко завыл уныло и томительно. Долго тянул он одну ноту на низах — «аа-а-а-а!» Потом другую, повыше, но так же уныло и протяжно — «ха-а-а-а». Вон оно ведь как: и полоумный-то Дешко, и придурок, а вот поди тридцать лет прошло, как умерла его мать, а он до сих пор не может забыть единственную свою защитницу. Забредет со своими козами в заросли терновника на каменистых склонах Червеницы, оглядится вокруг — нет ли кого, и затянет горестную свою песню:
— Аааа-хааа!.. Аааа-хааа!..
Однажды утром отправился я на виноградники вместе с комиссией по определению ущерба, нанесенного прошедшим здесь градом. Увидели меня пастухи, сошлись в кружок и стали промеж себя шушукаться. Потом пошли к Дешко и принялись его подговаривать загнать коз в дубовый заповедник: до чего ж, говорят, листва там густая, такой удой дадут твои козы, что сразу прорву денег сверх нормы огребешь! А толстая Мара из села Камено Поле только, мол, того и ждет: сама за тебя замуж попросится.
Слабоумный Дешко замигал своими водянистыми глазами: неужто и впрямь достанется ему эта толстуха вдова? Мысль о ней пастухи потехи ради давно вбивали в его пустую голову.
— Да?.. А ну как этот чертов буйвол… застукает? Ведь он прибьет?..
— Да не бойся ты, Дешко! Алекси зарок дал руки ни на кого не поднимать. А Мара, знаешь, что вчера сказала? Как только Дешко перевыполнит норму и накопит деньжат, так, говорит, и закатим свадьбу. Каменопольского председателя в кумовья позвала.
— Позвала?
— Ну да? С каких пор, говорит, парень по мне вздыхает. Выйду за него, переселюсь к нему в овечий загон, стряпать ему буду, белье стирать, холить-нежить…
— Так и сказала?
— Так и сказала!
И Дешко пустил коз в заповедник. А шутники пригнали свои стада к роще и растянули их вдоль опушки, чтобы не упустить случая потешиться вволю.
— Аааа-хаааа!.. Аааа-хаааа!..
Слушаю я и ушам своим не верю. Во весь голос распевает Дешко посреди самой лучшей моей дубовой рощи, не раз спасавшей меня от жандармов и до того милой моему сердцу, что я одних только певчих птиц в нее допускал!.. Позабыл я и виноградник, и град, и комиссию — со всех ног кинулся к роще, не разбирая дороги.
Прежде всего увидал я, конечно, пастухов, — ходят себе, насвистывают, будто они тут и ни при чем.
— Это Дешко, что ль, там? — спрашиваю я, задыхаясь от бега и злости.
— А ты что ж, не слышишь? — ухмыляется в ответ один из них, по имени Койчо, кривоногий такой карлик, его бы в цирке показывать.
— Чего ж вы его не остановили-то? — спрашиваю; но ни один в глаза мне не смотрит. — Или у вас ума еще меньше, чем у него?