Просил я его, добром просил, как своего товарища по партии. Но ведь не пойман — не вор? Оглаживает Нино свои императорские усы да только посмеивается:
— У меня, говорит, связи с проводниками. Они мне и доставляют подходящий материал, когда из под Берковицы, когда из Лонгоза, а то и из самого Пирина!
Из Пирина — как же! В нашем, в нашем лесу срезал он сырье для своей продукции: что ни палка — то загубленный саженец. Среди всех лесных вредителей — этот был самым злостным. Он прекращал жизнь деревца глубоко под землей, обрубая все корни до единого, — так, что уже никогда никакому ростку не пробиться. Потом, чтобы замести следы, заравнивал землю и прикрывал срезанным где-нибудь в сторонке дерном. И все-таки мне удалось обнаружить некоторые из его «травонасаждений». Но как докажешь, что нарушитель не кто иной, как наш усатый поэт? Да и что толку, если даже докажешь?
Зашевелились и бунинские старушонки. Снова принялись совершать набеги на заросли айлаза, который сам, без всякой с нашей стороны помощи и забот, разросся по горным склонам и изрытым весенними потоками скатам Большого и Малого оврагов.
Айлаз, или по-научному «Айлантус гландулоза десф», принадлежит к семейству диких орехов. Это дерево как строительный материал не представляет никакой ценности, но оно поистине является пионером, отважным разведчиком — из тех, кто первыми проникают в пустыню, чтобы проложить путь другим. Не зря народ прозвал его «Божьим деревцем». Там, куда и ящерице не заползти, — айлаз растет и процветает. Стоит только семени его попасть в расщелинку между камнями, как оно приживается, жадно впитывая соки, а через год выбрасывает кверху побег высотой с метр.
Насколько ненавижу я коз, настолько люблю это мужественное деревце. Оно заглаживает преступления, совершаемые людьми против земли-матушки, которая кормит их, поит и одевает. Вот о ком должен бы Нино сочинить стих, потому что дерево это подает нам пример скромности и стойкости перед трудностями жизни.
Листы у айлантуса горьковатые, так что козы и другая скотина едят его лишь в самые засушливые годы. Но зато бунинские бабки, видимо, решили вовсе его искоренить, так чтобы и памяти о нем не осталось. В сопровождении своих внучат, сгорбленные, беззубые, немощные — в чем только душа держится, знай рубят и режут топорами да секачами, целыми связками по земле тащат, волокут на горбах.
— Ты что это тащишь, бабушка Ваца?
— Хворост, миленький, хворост… Ты ведь разрешаешь сухие веточки собирать?
— Да разве ж это деревце сухое, бабушка Ваца? И это, и это… Вон, погляди, сок из него течет!
— Неужто течет?.. Так ведь я, сынок, плохо вижу — может, и впрямь какая свежая веточка по ошибке попалась.
— «По ошибке»! Сама она, что ли, в твой мешок прыгнула?
До той поры я еще не понимал, насколько беспомощен может быть человек, даже если он силен, как бык, и ходит с ружьем в руках. Да и закон тоже. Ничего он не стоит, этот закон, если не поддерживают его честные люди, — так и остается пустой бумажонкой, ничего не значащим набором слов. Ну что с такой бабкой поделаешь? Акт на нее составлять? За решетку сажать? Да любой судья, лишь взглянет на эту развалину, меня же на смех поднимет…
А не до смеху тут было — погибал орешник!
Это начала понимать и главная моя противница на том партийном собрании — тетка Рада.
Повстречал я их однажды с сыном по дороге на виноградники. Поздороваться не успела, сразу накинулась с критикой:
— Это что же такое делается, товарищ лесничий? Разве ты не видишь, что не только весь Малый овраг ощипали, а принялись уже и за ту сторону, что к станции выходит? Ты молодой еще, может и не помнишь, сколько у самого нашего села змей водилось, пока не вырос там орешник. Для того ли мы коммунизм строим? Опять, значит, нам на голые каменные черепа любоваться?
Секретарь поддержал ее:
— В самом деле, Алекси, пора положить конец этой рубке! Ведь не под турецким игом живем. Существует закон!
— Закон-то есть…
— А коли есть, почему не применяешь его?
— Товарищ секретарь! — воскликнул я, чувствуя, что кровь отхлынула от лица и что, так же как прежде, та самая рука снова стиснула мне сердце. — Не могу я больше нести эту службу! Прошу меня освободить. Пойду работать в кооператив. Кем угодно — пастухом, свинопасом, землю буду пахать, коров доить…