От трактиров и харчевен разносился запах жареного мяса, подгоревшего масла.
День был базарный. Лавочники, поднявшись спозаранку, уже успели подмести каждый у входа в свою лавку и теперь стояли на пороге, подстерегая ошеломленных базарным гомоном крестьян. Некоторые сидели на маленьких стульчиках и пили кофе.
Народ они все видный — принаряженные, улыбающиеся, горластые. Многие выходили дедушке навстречу и заговаривали с ним, как с давнишним приятелем. Со всех сторон ему кричали «доброе утро», расспрашивали, что он везет, или зазывали к себе в лавку.
Двое из них — один мясник в забрызганном кровью белом фартуке, другой — свежевыбритый франтик в воротничке и с галстуком — даже остановили коровенок и принялись рыться в сене.
— Курочек у тебя нет? — спрашивал мясник.
— А маслица? — скалил белые зубы франт, и запах розовых духов словно вылетал у него изо рта.
— Нету, братец ты мой, нету, — показывал желтые зубы старик. — Мы здесь по другому делу.
— Ах, значит, по делу! — еще радостнее воскликнул франт. — Слушай, я тут знаю одного адвоката — свой человек! До того ловок — убийцу из петли вынет. Он здесь недалеко живет, мой мальчишка вас проводит.
— Нет-нет, не надо! — защищался старик от услуг белозубого посредника. — Мы здесь не по такому делу, нет-нет.
— Так, может, тогда к доктору мальчика везешь? — не сдавался белозубый, кольнув взглядом обожженного солнцем мальчика в телеге. — У меня есть приятель доктор — моего сына вылечил.
— Благодарствуем, благодарствуем! — кивал потертой шапкой старик, потом вдруг хлестнул коровенок и снова сгорбился на передке.
Стоило ему отвернуться, как человек с адвокатами и докторами скорчил гримасу и пробормотал что-то себе под нос. Мальчик ясно расслышал его слова, но не мог поверить, что благоухающий розой горожанин ругается не хуже их сельского пастуха, одноглазого Пеню.
Улица влилась в широкое русло городской площади, посреди которой крестьяне, добравшиеся до базара раньше их, уже распрягли свои телеги.
— Слезай, приехали, — выпрямился на передке дед, слез с телеги, отстегнул постромки и повел за собой коров, высматривая место, где бы их распрячь. Но прежде, чем снять ярмо, старик указал палкой на противоположный конец площади. — Вон они, лавки Дончо! Видишь? Одна, вторая, третья! Во-он — с большой вывеской. А теперь отряхнись-ка хорошенько да застегнись как следует. Нужно, чтоб ты Дончо понравился.
Цанко подбросил коровам сена, почистился. Потом поставил ногу на дышло и стал подтягивать веревки своих новых свиных царвулей[2]. Но пальцы рук плохо слушались его: сила ушла из них, как из голоса деда.
Лавок и в самом деле было три, и над всеми тремя протянулась широкая жестяная вывеска, на которой красовались большие, как пузатые буйволята, буквы:
В двух лавках уже толпились покупатели, но старик и мальчик вошли в третью, большую и темную, как амбар. Там, между дверью и окном, мальчик увидел маленькую комнатку со стеклянными стенами. На ее дверях висела белая железная дощечка с черной надписью: «Контора».
Внутри конторы сидел человек.
Цанко заметил, что человек кинул на них быстрый взгляд, когда они переступили порог лавки, но тотчас снова спрятал глаза.
— С добрым утром, Дончо, — заглянул старик в контору через растворенную стеклянную дверь и стащил с головы шапку. — Привел я нашего мальчонку, про которого говорили-то давеча…
Но человек в конторе и на этот раз не поднял головы от толстой черной тетрадки — он что-то высчитывал…
Цанко тоже боязливо стянул с себя шапчонку.
Значит, это и есть Дончо, который сделает из него, Цанко, человека?..
Они с дедом стояли, а Дончо сидел, и все равно Цанко казалось, что он куда больше их обоих — он заполнял собой половину комнатки. Только железный сундук в углу, из которого выглядывали пачки денег, был еще крупнее его.
Неожиданно он поднял голову, так что все его подбородки слились в один, и взгляд его застыл на лице мальчика:
— Этот, что ль, мальчишка?
— Он самый, он самый, — затараторил старик, беспокойно комкая шапку узловатыми пальцами. — Привез, как уговаривались.
Старик и сам не смог бы объяснить, почему ему вдруг стало страшно оставлять мальчика у этого отъевшегося чужака, который даже не пожелал сказать ему «здравствуй». Ведь и там, в деревне, был мальчонка единственным его внуком, единственным, кто остался ему после убитого сына, но только этой ночью он почувствовал безудержную жалость и страх за ребенка. Только сейчас, когда пришло время расставаться, он вдруг обеспокоился, что делает с мальчиком что-то такое, чего никогда не допустил бы его сын, доведись ему самому заботиться о парнишке.