Иван вытащил из кармана блузы деньги, расплатился за пончики и зашагал уверенно-неторопливо, глядя вниз, на Дунай и на Румынию и улыбаясь далям над черно-синими лесами.
И Цанко печатал шаг рядом со своим другом, досадуя только, что его царвули не могут так звенеть по булыжнику, как подкованные сапоги Ивана.
Дончев дом был с двумя железными балконами и длинным рядом каменных цветочных горшков по краю крыши. Окна смотрели навстречу солнцу, и стекла их блестели, как зеркала, посылая солнечные зайчики дунайским пароходам. Ворота тоже были железные, а на каменной ограде стоял еще железный плетень с острыми шипами — такими, как копья у старинных солдат на картинках.
— Это здесь? — встрепенулся мальчик, увидев, что Иван толкнул железную калитку.
Работник заметил, как пугливо дрогнул голос Цанко.
— Иди, иди, не бойся, — и он придержал калитку, пока мальчик не шагнул осторожно на широкий двор, — небось не приходилось до сих пор в таких домах бывать?
— Не приходилось, — признался мальчик, продолжая оглядываться вокруг широко открытыми глазами.
За большим домом был другой, поменьше. Оттуда доносился запах поджаренного лука. Зеленые вьюнки толстым слоем закрывали все стены этого домика, а отдельные побеги заползали даже на крышу. Только против растворенных окон в зеленой листве были дырки.
С задней стороны к большому дому вело широкое каменное крыльцо с железными перилами. Вдоль перил стояли кадки, но в них были посажены не цветы, а целые деревца. Цветы и деревца, с которых свисали какие-то желтые плоды, наполняли и огромную стеклянную клетку над крыльцом. Эта клетка была самым удивительным местом в доме: стекла в ней доходили до самого потолка и были сплошь красные, зеленые, синие, желтые…
Иван вошел в домик поменьше и задержался там, кому-то что-то рассказывая. Спустя немного в дверях появилась высокая, дородная, белолицая женщина. Волосы у нее отливали красным, как спелый початок кукурузы, и были закручены рогульками.
— Вот он, — указал Иван на мальчика из-за спины женщины. — Цанко зовут.
Дончовица принялась разглядывать мальчика точно так же, как это недавно делал ее муж.
— Кажется, чистенький, — разжала она наконец свои накрашенные, налитые, как спелая малина, губы.
— Вот, Цане, — сказал работник, — это госпожа Райна. — Ты останешься здесь и будешь делать, что она тебе скажет. От них позавчера служанка сбежала, так придется тебе помогать, пока не найдут другую.
— Хорошо. — Мальчик смотрел на белое лицо госпожи, усеянное до самых бровей мелкими капельками пота от печного жара. Щеки ее алели, как осенние яблоки, а кожа была мягкая, мягкая…
— Ну, так я пошел. До свиданья! Я еще к тебе загляну, — улыбнулся мальчику Иван и зашагал к калитке.
Цанко пошел за госпожой Райной, с любопытством прислушиваясь к ее объяснениям.
— Вот это кухня, где мы готовим себе летом. Здесь ты будешь стелить себе на ночь… А вот эта комната называется столовая. В ней мы едим. Ну, а теперь возьми из-под умывальника ведро с помоями — уже через край льется — и пойди вынеси на помойку. Вон там, в углу двора.
Цанко нагнулся, взял из-под вонючего умывальника грязное, переполненное жирными помоями ведро и, стараясь не расплескать, отправил разыскивать помойную яму.
На широкой поляне, под зеленой сетью виноградных лоз, раскинутой под солнцем, играли дети — девочка чуть постарше Цанко и два мальчика моложе его.
На кудрявые волосики девочки уселась большая бабочка, сделанная из блестящей розовой ленты. И платьице у нее было розовое, высоко открывавшее голые ножки, а на блестящих черных туфельках рассыпались сломанные солнечные иголки.
Цанко невольно обрадовался детям. Он загляделся на девочку, улыбнулся, но она вдруг так наморщила лобик, что розовая бабочка на ее волосах слегка качнулась вперед.
— Эй ты, разиня! — обругала она его. — Не видишь — траву забрызгал!
Цанко вздрогнул от неожиданного окрика, и из грязного ведра выплеснулось еще несколько капелек.
Как она могла, эта бабочка, произнести такие плохие слова!..
— Ведро через край полное, — попытался оправдаться он, но улыбка уже еле держалась в уголках его дрожащих губ.
— Не зевай по сторонам, а до остального мне дела нет, — быстро, по-старушечьи, пробормотала девочка и отвернулась, взмахнув коротеньким плиссированным подолом.
Солнечный загар на лице Цанко стал пунцовым. Губы так и остались раскрытыми, как будто он проглотил что-то горькое… Он судорожно вздохнул и, еле передвигая ослабевшие ноги, поплелся в глубь сада.