Хорошо, что Ораты не видит его! Нелегко было смыть затвердевшую на сгибах пальцев грязь. Даже мыло, которого он не жалел, не брало эту темную грязь. Пришлось тереть руки о кирпич. Реджеп долго и усердно мыл руки, лицо и шею. Наконец, подойдя к зеркалу, он увидел себя безукоризненно чистым. Тогда Кетчал вытерся полотенцем и еще раз посмотрел в зеркало. Потом разыскал башмаки, вытер их влажной тряпкой, достал из шкафа новенькую белую рубаху, кожаный ремень с блестящей пряжкой и оделся. Вот если бы Ораты увидел его!.. «Ах, ты трус! — сказал бы Ораты. — Ты испугался этой пигалицы Гозельджик…»
Реджеп подошел к окну, выглянул на улицу: Ораты не было.
Реджеп бегом побежал в клуб. Оттуда доносился шум — значит, читать еще не начинали. Он поправил ремень и тихо перешагнул порог.
Как Реджеп торопился сюда, как хотел он прийти раньше Ораты — и все пропало даром! Ораты, увидев Кетчала, опустил глаза. Конечно, и он пришел сюда так рано, рассчитывая опередить Кетчала. Нужно ли говорить, что Ораты тоже был чистенький и приодетый, а на голове у небо была военная фуражка, немного великоватая, но совершенно новая с блестящим козырьком. Кетчал тихонько засмеялся, но его друг даже головы не поднял.
— Вот так так! Кого же мы теперь нарисуем в газете? — воскликнула Гозельджик. Она словно сожалела, что Кетчал и Ораты, как и остальные, пришли чистыми и аккуратно одетыми.
Дурсун переглянулась с вожатым: что ж, теперь будто и в газете нечего помещать? Дурсун вдруг вспыхнула и посмотрела на Гозельджик.
— Теперь ни про кого не будем писать плохое в «Боевом листке», — сказала она. — Если кто заслужит и отличится — похвалим, а то, что нарисовано, я думаю, надо снять. Иди, Гозельджик, сними карикатуры. — Дочь учителя сказала все это торопливо, одним духом. — Я предлагаю в следующий раз написать про председателя санитарной комиссии.
Ребята шумно одобрили слова Дурсун. Гозельджик зарделась, потупила взгляд. Вожатый сказал:
— А еще, товарищи, я предлагаю вот что. Нам уже приходилось на колхозном винограднике работать. Некоторые пионеры хорошо потрудились на прополке огорода, на овцеводческой ферме, другие за охрану урожая благодарность получили от правления. Надо и дальше брать пример со старших товарищей — комсомольцев и членов партии. Слушайте, ребята! Председатель велел привезти в колхоз много досок, из них будут делать щиты на арыках. Разве мы не можем возить эти доски, укладывать, пилить?
— Еще как сможем!
— И плотничать сумеем!
7
Наутро собрались все как один. Акмурад объявил, что на работу пойдут строем, с песней. Дурсун вспомнила, как в городе молодежь ходит на субботники.
— Давайте, как у нас в Ашхабаде, сделаем плакат и понесем перед строем, — предложила она. — Но найдем ли мы красной материи?
— Найдем! — отвечал вожатый. — Я сейчас принесу из школы.
Он послал одного из друзей домой за мелом, а сам отправился в школу. В ожидании их ребята играли в чехарду, прыгали, боролись, как на праздничном тое. Только Дурсун не участвовала в игре: она думала о том, что написать на плакате, который они понесут. Она пошла в клуб и прочитала все плакаты, висевшие на стенах. Нет ли среди них подходящего? Тут были первомайские призывы и плакаты, зовущие помогать фронту. А пионеры должны были сказать, что они хотят делать сейчас.
Дурсун взяла журнал, стала его перелистывать. В дверях появился Акмурад. На ходу он развернул длинную полосу красного сатина. Вслед за ним прибежал мальчик с мелом и с консервной банкой, чтобы развести мел.
— Ну вот, — сказал Акмурад, — все есть. Я пойду к арыку, разведу мел.
— Нет, не уходи, Акмурад! — сказала Дурсун. Она отвела его в сторону. — Пусть кто-нибудь из ребят разведет мел, а мы подумаем, что написать на плакате.
Гозельджик, услышав ее слова, присоединилась к ним. Она взяла со стола банку и мел и сказала Реджепу Дурдыеву:
— Держи, Кетчал! Иди к арыку, разведи мел, а мы пока придумаем, что написать.
Довольный, что и ему поручено общественное дело, Кетчал, схватив банку, помчался к арыку.
— Что же написать? — спрашивали друг друга ребята и не находили ответа.
Но вот вышел вперед Ораты, глаза у него блестели от волнения:
— Я скажу!
— Говори, говори!
Ораты, видимо, долго обдумывал то, что собирался сказать. Громко, как перед строем, он отчеканил: