Не чересчур ли много женщин сразу впуталось в его жизнь и как с ними разобраться? Если он привезет Розалию в дом, это не только взбесит донью Софию, но и унизит Мерседес. Она уже открыто возмутилась шашнями мужа с Инносенсией. Это был жестокий удар по ее самолюбию. Появление в доме этого свидетельства разгульного поведения супруга и его решение воспитывать Розалию как свою дочь воздвигнет между супругами стену, которую он уже не сможет преодолеть.
А ведь он хотел пробить брешь в надетом ею на себя панцире, в броне гордой одинокой женщины, когда-то давно глубоко оскорбленной супругом. Теперь он ее муж, а она – его жена. Его жена! Когда он начал думать о ней как о своей жене, а не как о супруге Лусеро?
«С первого момента, когда ты положил взгляд на нее, вдохнул аромат лаванды, ощутил всю трогательность ее попыток скрыть истинную страстность своей натуры и вполне понятное желание женщины принадлежать мужчине…» – ответил себе Ник на мысленно заданный вопрос.
Проклятие! Что же ему все-таки делать с Розалией? Подчиниться ли воле вдовствующей сеньоры и настояниям отца Сальвадора? Успокоить ли свою совесть, отправив девочку в Дуранго, заплатив монахиням за ее содержание? Конечно, это лучший выход из положения, чем с опозданием признать ребенка своим. Идея была соблазнительной и, наверное, наиболее разумной даже для самой девочки. Но мучительное сомнение грызло его душу. Он знал по себе, как страшно ребенку поменять среду обитания и попасть в руки людей, которым совсем не в радость эта обуза.
«Я не могу оставить ее одну среди чужих. Ведь она родня мне, пусть какая угодно далекая, но родня», – уговаривал он себя, размышляя о том, как его поступок воспримет Мерседес. Брать в семью незаконных детей вообще не в обычаях феодальных сеньоров, тем более что до сих пор он не удосужился сотворить себе наследника.
Но за этим, по всей вероятности, дело не станет – искры плотского желания, высекаемые им у Мерседес при малейшем соприкосновении, мог не заметить только слепой. Заносчивая леди могла убеждать себя, что ей нравится спать одной, но он слишком хорошо знал женщин. Она, черт побери, глубоко заблуждается. Если б время позволяло, он бы медленно и постепенно добился того, что ей бы открылась истина, но времени на долгие ухаживания как раз и не было.
Проклиная всю эту спешку, Николас облачился в сюртук и взглянул на свое отражение в зеркале. Оттуда глядел на него элегантный незнакомец. Костюм Лусеро из темно-серого тонкого сукна идеально сидел на нем. Белая шелковая рубашка подчеркивала бронзовый загар. Он изучал черты своего лица, впервые за много лет заинтересовавшись своей внешностью.
Он как две капли воды похож на своего отца! Испанское высокомерие, хищный взгляд – все это перешло от отца к сыну. Но все же в лице Ника не было признаков вырождения, какие он уловил на портрете дона Ансельмо, висевшем в парадной зале. Он надеялся, что как раз это ему не досталось в наследство, хотя вряд ли в жилах его матери текла такая уж здоровая простонародная кровь.
Явившись в Гран-Сангре, Ник первым делом внимательно рассмотрел изображение мужчины, который сделал матерью нью-орлеанскую потаскушку. Какие-то далекие предки дона Ансельмо, несомненно, должны были обладать волей и энергией, чувством чести. Иначе они бы не продержались столь долго на вершине сословной пирамиды. Ник Фортунато не ощущал в себе недостатка в этих качествах. Спасибо далеким предкам! Ник смог выжить, уцелеть в самых гибельных обстоятельствах, не уронив достоинства.
Взглянув на массивный перстень с сапфиром, красовавшийся на его пальце, Ник саркастически улыбнулся. Все на нем было чужое – и одежда, и драгоценности. Он под фальшивой личиной живет в чужом доме и собирается совратить сегодня ночью жену своего сводного брата. Как он смеет размышлять о чести и достоинстве? Ему приходилось частенько поступаться честью в борьбе за существование, но самый подлый обман он совершает сейчас.
Может быть, спасение Розалии искупит хоть малую толику его греха, хотя совращение Мерседес ему никогда не простится.
Она ожидала его в столовой, одетая в скромного покроя муслиновое платье, расшитое бледной расцветки розами. Застигнутая врасплох, Мерседес резко обернулась на его слова:
– Ты похожа на сахарную помадку, так и тянет ее лизнуть. Конечно, ворот платья уж чересчур… закрыт, но суть не в наряде, а в том, что этот наряд облегает. Скоро я смогу рассмотреть, что скрывается под платьем во всех подробностях, да, дорогая?
– Тебе нравится мучить меня своими грязными намеками, Лусеро? – Это был не вопрос, а утверждение. – Меня бросает в дрожь, когда ты так шутишь.
– О! Я действительно вогнал тебя в краску. Ты засияла ярче, чем твое розовенькое девичье платьице. Не вздумала ли ты дать мне этим почувствовать, что я вторично лишаю тебя девственности?
Она крепче сжала пальцами бокал с вином.
– Я вижу, ты пила здесь без меня. Для храбрости? Я не ошибся? – продолжал дразнить ее Ник. – По-моему, хозяйка Гран-Сангре не нуждается в подобном средстве для поддержания боевого духа. Не думаю, что ты потеряешь сознание в постели от страха и отвращения, как в тот первый раз…
Ник взял у нее из рук бокал из тяжелого хрусталя, поднес ко рту и тронул губами краешек именно в том месте, какого касались недавно ее губы.
– Обещаю, что до обморока я тебя не доведу, но трепетать ты будешь… от наслаждения…
Каждое слово, произнесенное низким хрипловатым голосом, пронзало ее, как электрический разряд. Он наклонился и провел губами по изгибу ее шеи. О Пресвятая Дева! Что он творит с ней? Почему его губы так раскалены, будто побывали в огне?
Она не должна шарахаться от него, словно пугливая девственница, не должна давать ему повода для издевательств над собой. Но и сохранять каменное равнодушие к его прикосновениям, как она раньше намеревалась делать, было ей не по силам. Сочетание грубого вожделения с нежной лаской заставляло ее жаждать слияния с ним, превращало ее тело в мягкий податливый воск.
Ник ощутил ее желание прильнуть к нему, но игру надо было продолжать.
Они уселись за стол, на те же места, что и в первый вечер. Обед был лишь формальностью. Они были заняты не едой, а друг другом.
Мерседес неустанно думала о том, что ее ждет впереди, лелея в себе страхи, оставшиеся от прошлого, и обращаясь к верному союзнику – винной бутылке, черпая оттуда необходимое мужество. Пора ему переходить в решительное наступление. Ее вид ясно говорил о том, что ее страстная натура готова уже вырваться на свободу. Взгляд Мерседес нарочито блуждал по столовой, избегая встречи с его взглядом.
Внезапно рука мужа обвилась вокруг ее плеч. Одним молниеносным движением он приподнял ее со стула и прижал к своей груди так крепко, что дыхание ее прервалось. Она успела лишь вымолвить едва слышно:
– Лусеро…
– К дьяволу обед! Поедим позже… Ангелина поджарит нам парочку цыплят, когда мы нагуляем аппетит…
Старая кухарка, вошедшая в столовую с тяжелым подносом, замерла в изумлении, увидев, как хозяин уносит на руках сеньору через другие двери, расположенные в противоположном конце зала. Поднос она не уронила, не вскрикнула, лицо ее не изменило выражения, лишь тень грусти мелькнула в ее темных глазах.
Николас почти был уверен, что Мерседес станет отбиваться или вопить, протестуя против такого обращения, когда он нес ее через вестибюль к лестнице.
Вместо этого она шептала ему в ухо, подавляя клокотавшую в ней ярость:
– Вот ты и показал себя в истинном свете, Лусеро! Я не могу сопротивляться, и никто мне не поможет. Падре Сальвадор лишь напомнит мне, что это мой долг – быть тебе покорной женой…
Искренняя горечь, прозвучавшая в ее голосе, едва не загасила его порыв. Он готов был смягчиться, ведь она выглядела такой несчастной. Вновь Ник послал проклятье в адрес своего братца за то, что тот так бесстыдно унижал супругу. Потом он опомнился и мысленно поклялся доказать ей, что действо между мужчиной и женщиной может происходить совсем по-другому.