«Ведь она моя женщина, моя жена. Или станет таковой после этой ночи».
Он добрался до своей спальни и увидел там Бальтазара со свежим полотенцем, перекинутым через руку. Подобно Ангелине и другим опытным слугам, он был обучен сдерживать свои эмоции и прятать их от хозяйских глаз. И все же молчаливый упрек был в его взгляде. Он распахнул дверь настежь перед хозяином, а затем отступил, чтобы дон Лусеро мог пронести свою жену внутрь комнаты.
Мерседес было невыносимо встретиться взглядом с исполненным достоинства старым дворецким, который всегда был так добр к ней. Она, отводя глаза в сторону, случайно заглянула мужу через плечо и увидела Инносенсию.
Женщина стояла на лестнице, буквально пожирая глазами открывшееся перед ней зрелище. Это была воплощенная ненависть. Злобу, источаемую ею, можно было осязать как нечто материальное.
Страшное это видение лишь на миг промелькнуло перед взором Мерседес и тут же пропало, когда он внес ее в тускло освещенную спальню. В его спальню? За четыре года, прожитых в Гран-Сангре, она ни разу не вошла туда, хотя знала, что любовница мужа часто наведывалась в эту комнату.
«Это Инносенсию, а не меня следовало бы ему нести на руках».
Впрочем, так и будет в скором времени, она в этом не сомневалась.
Ничего не подозревавший Николас направился прямо к кровати. Бальтазар тут же удалился, тихо прикрыв за собой дверь.
Ник почувствовал, что тело Мерседес напряглось и словно одеревенело, но приписал это естественной робости перед размерами этого ложа под пышным балдахином и тем, что оно символизирует.
Он осторожно поставил Мерседес на ноги возле кровати, но по-прежнему крепко прижимал ее к себе.
– Это твоя постель, – произнесла она холодно. – Ты не допускал меня сюда, потому что принимал здесь по ночам посетительниц после того, как заканчивал со мною…
«Заканчивал со мною…» Эти короткие слова стоили целых томов. Во всяком случае, ему так показалось.
– Я не намерен с тобой закончить до того, как прокричит петух, – шепнул он.
Ярость накатывалась на нее волнами. Зачем он лжет? Он вновь торопливо совершит свой отвратительный акт под покровом темноты, потом покинет ее, чтобы вспрыгнуть на свою шлюху. Но для чего ему понадобилось приводить ее в свою спальню?
– Что за новую жестокую игру ты затеял, Лусеро?
– Новую, но вовсе не жестокую, а, напротив, весьма приятную. Я тебе обещаю много удовольствий, – нашептывал он, не обращая внимания на ее гнев и неподатливость.
Ник вдруг оторвался от нее, отступил на шаг и принялся разглядывать с нарочитой бесцеремонностью, будто художник, изучающий предполагаемую натурщицу для позирования в обнаженном виде.
Сердце ее, казалось, вот-вот выскочит из груди, когда она начала догадываться о его намерениях.
– Ты не посмеешь… Не жди, что я позволю…
Он взял Мерседес за подбородок, слегка повернул ее головку.
– Посмею… а ты… позволишь.
– Свечи! Хотя бы погаси свечи…
Очнувшись от транса, вызванного лицезрением злобной Инносенсии, Мерседес попыталась дотянуться до серебряных щипцов для снятия нагара, лежавших на столике возле кровати. Николас угадал ее намерения и схватил за руку. Пожатие его было твердым, но в нем была и ласка.
– Глупо раздеваться в потемках, шарить, словно слепые, и путаться в одежде.
Какое разумное оправдание! Какое садистское издевательство! Несомненно, Инносенсия раздевалась перед ним при свете. Он хочет, чтобы она вела себя словно шлюха.
Мерседес посмотрела на руку, удерживающую ее, – такую большую, сильную, темную от загара по сравнению с ее тонким, золотистым запястьем. Она заставила себя взглянуть ему в лицо.
Глаза его были прищурены, но она разглядела искры в черной глубине. Его черты исказил голод самца. Хищный голод страждущего женской плоти. Она не могла спастись бегством, но решила, по крайней мере, собрать остатки своей гордости.
– Будь так любезен позвать мою горничную, чтобы помочь мне раздеться. Джентльмен обычно…
– Вряд ли ты сейчас обнаружишь во мне джентльмена. Впрочем, я и раньше им не был. На войне мужчины сбрасывают с себя всю ненужную шелуху и обнажают свою истинную сущность.
С кривой ухмылкой Николас отпустил ее руку, положил ладони ей на плечи и повертел ее перед собой, словно куклу.
– Я буду в этот вечер твоей горничной, моя возлюбленная!
Мерседес позволила ему поступить, как он хочет. Какой у нее был выбор? Драться, царапаться, вопить? Унижать себя тем, что его любовница и все прочие слуги услышат, как супруг берет ее силой?
Нет! Но она не будет раболепствовать и дрожать. Нет, будь он проклят, она не будет трепетать – ни от страха, ни от наслаждения! И уж конечно, не от наслаждения.
И все же его настойчивые прикосновения, его прерывистое горячее дыхание странно подействовали на нее. Она чувствовала себя желанной и обреченной отвечать его желанию. Его пальцы расстегнули длинный ряд пуговиц у нее на спине, и бледно-розовое платье упало с ее плеч.
Губы его, твердые, но теплые, покрывали частыми поцелуями участки обнажившейся кожи, когда он раздевал ее, и так продолжалось, пока платье и нижние юбки не упали вниз, к ее ногам. Тогда он повернул ее лицом к себе и сжал в ладонях ее груди.
Мерседес знала, что природа не одарила ее столь пышными прелестями, как Инносенсию. Не занялся ли он оскорбительным для нее сравнением?
Ее лицо горело от стыда за предательство тела, в котором пробудились какие-то странные, новые для нее ощущения. Ее груди, казалось, увеличились в размерах, округлились и отвердели, а соски горели, когда его пальцы трогали их и крутили, дразня сквозь шелк и кружево нижней рубашки. Вот они уже встали торчком, чуть не прорвав тонкую ткань.
Ей хотелось спросить, где он обучался подобным трюкам, но, вероятно, он знал про них и раньше, но никогда не испытывал их на ней. Мерседес мысленно горячо молила прекратить возбуждать ее.
Ник ощутил, что она поддается его искусным приемам, и удовлетворенно ухмыльнулся. Он запрокинул ее голову, поцеловал напрягшееся горло, вытащил шпильки из тяжелой массы надушенных ароматных волос и стал гладить ее локонами свое лицо, вдыхая их запах и наслаждаясь их нежной шелковистостью. Медленно сдвинув бретельки рубашки с ее плеч и отправив воздушное кружевное одеяние вниз, на ковер, он освободил от покрова ее грудь.
Они были совершенны по форме, эти два жемчужной белизны полушария, вскинувшиеся гордо вперед и увенчанные бледно-розовыми бутонами сосков, уже возбужденных до предела. От этого зрелища у него пересохло в горле.
Ник наклонил голову и поочередно сжал соски губами, с трудом сдерживая желание прикусить их до боли. Одна рука его легла ей на талию, прижимая ослабевшее тело Мерседес к своему могучему телу, а другая распустила завязки последней кружевной преграды, дотоле разделявшей их.
Мерседес едва держалась на ногах, комната все быстрее кружилась вокруг нее. Ей казалось, что его руки и его губы были везде. Он раздел ее догола, выставил на обозрение, и почему-то ей не было стыдно и хотелось, чтобы он продолжал… Ей пришлось вцепиться руками в собственные бедра, удерживаясь от искушения погрузить пальцы в его густую темную шевелюру, прижать его еще плотнее к себе для продолжения сладостной пытки.
Она не противилась, когда он запустил руку туда, где только что еще были ее панталончики, теперь упавшие вниз в общую груду одежды возле ее ног, но и не выдала того, что старательно прятала, – своего желания откликнуться стоном и ответной лаской на его заигрывания.
Нет! Любой ее вздох, любое движение, означающее, что она участвует по своей воле в любовной игре, обернется для нее позором, когда он покинет ее. А он обязательно это сделает и уйдет к Инносенсии.
Мерседес впилась ногтями в ладони и обрадовалась, что боль отвлекла ее, умерила ее похотливый порыв. Она не дала волю своим рукам, по-прежнему плотно прижимая их к бедрам.