Кроме того, поскольку на просьбы Чези и других Lincei не оскорблять своих оппонентов Галилей никак не реагировал, то главе Академии пришлось в жесткой манере напомнить не в меру задиристому тосканскому virtuoso, что он издает свои книги не в одиночку («I suoi libri non sono andati per tutto: V[ostra] S[ignoria] non ha stampato ogni cosa»227), и потому насыщенное резкими выпадами, главным образом против Шайнера, предисловие, которое представил Галилей, напечатано не будет, пока из него не будут изъяты соответствующие колкости в адрес других лиц. Галилей вынужден был уступить, но и тех издевательских выпадов против Шайнера, что остались в тексте, тому хватило, чтобы обидеться на автора «Istoria e Dimostrazioni» всерьез и надолго.
Заметим, что цензоры (а Imprimatur на книгу Галилея был дан главным цензором Ватикана, то есть управляющим Апостольским дворцом) никак не отреагировали на совершенно недвусмысленные заявления Галилея о его симпатиях к учению Коперника. Так, например, в заключении «Istoria e Dimostrazioni» читаем:
Я с уверенностью скажу Вашей Светлости (Галилей, напоминаю, обращался к Вельзеру. – И.Д.), что эта звезда [Сатурн], возможно, не в меньшей мере, чем появление рогатой Венеры (l’apparenza di Venere cornicolata; речь идет о фазах Венеры. – И.Д.), самым изумительным образом способствует принятию великой системы Коперника (con ammirabil maniera concorre all’accordamento del gran sistema Copernicano)…228
Это кажется странным, учитывая приведенную выше оценку коперниканской теории, данную консультантами Священной канцелярии по просьбе кардинала Беллармино. Возможно, на мой взгляд, только одно объяснение, исходящее из некоторых универсальных особенностей тоталитарного идеологического контроля: как заметил П. Годман, характеризуя «durable progeny of Roman censorship» (и, возможно, несколько сгущая краски), этому всеохватному цензурному надзору были присущи «improvisation and severity, tempered (or compounded) by muddle and mess»229. Заметим также, что кардинал Барберини (будущий папа Урбан VIII) тепло поблагодарил Галилея за его письма о солнечных пятнах, признавшись, что это сочинение было ему (Барберини) «очень приятно (molto accette)» и он будет его перечитывать снова и снова с огромным удовольствием («con gran gusto»)230.
Здесь уместно привести справедливые замечания некоторых историков о Галилее. Я ограничусь двумя взаимодополняющими оценками. Первая:
Расхожее представление о Галилее как мученике свободомыслия является чрезмерным упрощением. То, что его взгляды отличались от взглядов большинства представителей академического истеблишмента, еще не делает его либералом. Галилей лелеял надежду (cherished the hope), что церковь поддержит его идеи, и полагал, как и многие его современники, что просвещенное папство станет эффективным инструментом научного прогресса. Но он, по-видимому, так и не понял, что католическая церковь, атакуемая протестантами за пренебрежительное отношение к Библии, будет вынуждена в качестве самозащиты ужесточить свою позицию. И все, что представлялось противоречащим Священному Писанию, должно было истолковываться с величайшей осторожностью231.
И вторая, куда более суровая характеристика позиции Галилея, данная автором замечательной книги «Galileo’s Mistake»:
Ошибка [Галилея] состояла в его убежденности, будто природа является сама себе интерпретатором. Это не так. <…> Неправильно утверждать, как утверждал Галилей, что существует одно-единственное объяснение природных явлений, которое может быть получено с помощью наблюдений и рассуждений и которое все другие объяснения делает ложными. Ученые не открывают законы природы, они их изобретают (scientists do not discover laws of nature, they invent them)232.
228