Стояла ядовитая атмосфера неприязни, презрительности и нелепой бунтарской бравады. Рядовые намеренно ярко транслировали свой настрой: ну что ты, шестнадцатилетний молокосос-перебежчик, неопытное свежее мясо, можешь нам сделать? Чем дольше я молчал, рассматривая строй, Стену и собственные берцы, тем громче становились солдаты, принимая моё поведение за нерешительность и стеснение. Но я знал, как качественно и надолго избавить их от этой спеси.
Ответственность и неподдельное уважение, четкое понимание и соблюдение субординации, скользкость лести и подхалимства и даже искренняя симпатия и бескорыстное стремление услужить были крайне ненадежными и изменчивыми моделями поведения. Полному и беспрекословному подчинению, двигаемому этими мотивациями, мог в одночасье прийти конец, когда возникали обида, лень, зависть, усталость, несогласие, возможности более выгодного продвижения. Страх был куда более универсальным и прочным двигателем. Никакие сомнения, уговоры товарищей, подстрекания и споры, слабо и «да никто не узнает», шантаж и подкуп не могли подействовать на по-настоящему, глубоко напуганного человека.
Все так же разглядывая со скучающим видом свои перепачканные в болоте ноги, я выхватил из набедренной кобуры пистолет и, не поднимая головы, выстрелил в землю в шаге от начала первой шеренги. Заранее заложенный в груду грязи и травы крохотный заряд детонировал, и под оглушительный хлопок десяток солдат, стоявших близко к взрыву и испуганно дернувшихся в сторону, окатило брызгами зловонной застоявшейся жижи.
По стене пронеслась металлическая дробь, это дежуривший патруль бросился на звук взрыва. Они ошалело уставились на происходящее под ними, не понимая, как следует действовать; сжимали и приводили в боевую готовность оружие, но не решались целиться в сторону своих. В сбившейся в кучу шеренге прошелестела короткая волна взволнованного шепота.
— Правило первое: бдительность, — поднимая глаза на перепачканных и сбитых с толку бойцов, негромко заговорил я. — Не терять бдительности даже в увольнении.
Нерешительно переминаясь с ног на ногу и боязливо оглядываясь, сбившаяся в невнятную толпу шеренга медленно начала выравниваться. Царило молчание.
— Правило второе: субординация. Правило третье: концентрация. Накануне дежурства и на вахте никакого алкоголя, азартных игр, излишне любвеобильных девиц и прочих отвлекающих факторов.
Тишина прервалась несколькими разочарованными вздохами и свистом, а затем из передней шеренги донеслось:
— Ты не представился, брат!
Я повернулся к источнику звука и полдюжины бойцов в дальнем конце ряда, чье самодовольство и спесь не пострадали под грязевым фонтаном, захихикали себе в кулаки.
— Выйти из строя, — скомандовал я и двинулся к судорожным всхлипам едва сдерживаемого смеха.
Одним ленивым медленным шагом из шеренги выступил долговязый и широкоплечий детина. Он ухмылялся одним краем рта и с задором косился на своих веселящихся дружков. Я в несколько широких шагов сократил расстояние между нами и резко выкинул кулак ему прямо в кадык. Удар был точным и достаточно тяжелым, чтобы в течение нескольких минут вдохнуть и выдохнуть из-за спазма и боли было невозможно, а следующие несколько дней горло саднило, но не настолько сильным, чтобы стать смертельно опасным. Хватаясь за шею и разинув рот в попытке хрипло вдохнуть, долговязый повалился в размокшую почву.
Я обернулся к одному из внезапно посерьезневших весельчаков.
— Повтори второе правило, — проскрипел я ему прямо в перекосившуюся от непонимания и испуга физию.
— Су… бординация, — рефлекторно сглотнув в страхе повредить свой кадык об мою злость, ответил боец. Я кивнул.
— Верно. Правило номер четыре: нарушение какого-либо из правил влечет за собой немедленное наказание.
========== Глава 15. ==========
План был наивно прост. Он состоял в следовании привычному графику и обычному поведению, основывался на знании слепых зон камер наблюдения и умении Рыжей заводить друзей. Как и всегда, мы начали утро с совместного завтрака в немноголюдной в столь ранний час столовой.
Эд сидела напротив и традиционно налегала на кофе, поверх чашки поглядывая на Эмми, сосредоточенно несущую ко рту ложку каши. Я кромсал и перемешивал в тарелке яичницу, не в состоянии заставить себя есть. Внизу живота морозной тяжестью застряло тревожное чувство, от которого я пытался избавиться ещё ночью, но оно осталось даже после непродолжительного чуткого сна и продолжало усиливаться. Рыжая перевела взгляд с дочери на меня и улыбнулась, словно видя меня насквозь.
— Не голоден? — тихо осведомилась она, и я невнятно мотнул головой в ответ. Эд кивнула и продолжила: — Мне тоже кусок в горло не лезет. Странно, в кого у Эмми такой аппетит по утрам?
Её звали Эмеральд, ей было четыре, и её зеленые глаза — цвета кристально чистого, яркого драгоценного изумруда, в честь которого мы и назвали Кроху — сосредоточили свой взгляд на тарелке. Там она неотступно пыталась поймать в ложку темную горошину ягоды, болтающуюся на дне. Выбившись из-за уха, прядь вьющихся золотых волос то и дело спадала на лицо, и Эмми раздраженно откидывала её назад, по-деловому поджимая губы.
— Эм, Крошка, — негромко позвал я. Вокруг сновали сонные бесстрашные, в очереди у линии раздачи маялись несколько новичков, мне не хотелось привлекать их внимание к нам. Дочь послушно подняла голову, оставив свою захватывающую охоту.
— Да, папочка? — отозвалась она.
— Я люблю тебя, — поддавшись порыву, сказал я и краем глаза заметил, как переменилась в лице Рыжая. Эмми широко улыбнулась. В её ещё румяных ото сна щечках проступили две очаровательные ямочки.
— И я тебя, — весело ответила она и, все так же лучезарно улыбаясь, вернулась к поимке ягоды.
— Эрик?
Мне казалось, стоит мне отвести взгляд от дочери и взглянуть на вмиг осунувшуюся Эд, я потеряю над собой контроль и почву под ногами.
— Все будет хорошо, Рыжая, — как можно тише сообщил я. В её глазах читался немой вопрос. — Все будет так, как будет.
Она коротко кивнула. Она всегда знала обо мне больше, чем я сам. С самого начала, с первой встречи, когда её обтянутая в тесное синее платье типичной Эрудитки спина наткнулась на меня в переулке за день до Церемонии выбора, она могла смотреть внутрь меня и видеть надежно скрытое. Сейчас она видела мой страх.
Эд сделала последний глоток и опустила чашку на стол. Эмми все ещё гонялась по тарелке за ягодой, но времени продолжать погоню у них не оставалось. Наблюдая за тем, как облаченная в черную униформу с нашивкой «инструктор» тонкая фигура поднимается из-за стола, я поддался ещё одному порыву. В столовой заметно прибавилось посетителей, и вместе с тем многократно возрос шум, так что мне пришлось говорить громче, нас могли услышать, но это было самой малой из моих проблем:
— Эй, Рыжая!
Она вопросительно вскинула брови, сжимая в ладони крохотную руку дочери.
— Люблю тебя.
В её глазах мелькнула тень настороженности и удивления, но губы растянулись в улыбке.
— И я тебя люблю. Хорошего дня. Увидимся вечером.
Эд перешагнула через лавку, перенесла через неё нахмурившуюся из-за прерванной забавы Эмми, и вышла в проход. Коротко отсалютировав мне двумя пальцами ото лба и подмигнув, она вместе с потоком людей направилась к выходу, уводя за собой сопротивляющуюся Кроху.
Я ещё какое-то время сидел над расковырянным в тарелке, но так и не опробованным завтраком, безразлично наблюдая за происходящим вокруг, а затем отправился в свой кабинет. План продолжал работать. Теперь его важнейшая часть была в руках Эд. Мы провели полночи в спорах насчет этого этапа, и пришли к выводу, что у Рыжей нет выбора. Если я появлюсь у школы Крохи, где прежде не бывал, шестерки Джанин незамедлительно доложат о подозрительных перемещениях. Это был весьма резонный довод, и Эд пришлось согласиться. Сегодня ей предстояло привычно отвести дочь к школе, по пути ненадолго исчезнув в недоступной камерам нише, где их должна была ждать вооруженная Тори; затем вернуться в коридор и в следующей слепой зоне обезвредить преследователей. Возможно, в зависимости от ситуации обезвреживание означало убийство. Это вызывало у Рыжей решительное сопротивление, но выбор, вероятно, стоял между ними и Эмми, и был не в пользу шестерок. К моменту, когда я неторопливо дойду к лидерскому этажу в административной части, в одну из подворотен Бесстрашия должны были выйти трое непримечательных изгоев: две женщины и ребенок.